Сто полей - Латынина Юлия Леонидовна (книги бесплатно .TXT) 📗
Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив, и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за мыты, мосты и перевозы.
К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник, захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы. Временем, ибо время – деньги.
Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, – люди Даттама рубили деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья – плохая примета.
Конечно, плохая!
Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно скажутся на расходах каравана.
Даттам глядел вдаль – за ручей, на садившееся солнце: поля утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители – обет вечного невежества.
Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и сотворен богом, как доклад – чиновником.
Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе – вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако, осторожно подчистили ошибку в слове» река» – и реки побежали не к морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы камней в слове «гора» – и получилось слово «город». Из параграфа о земле они повыкинули слова «осот», «пырей» и «лебеда», и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули богу – богово.
Реки опять побежали к морям.
Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу.
Варвары обратили города в леса, озера – в болота, а каналы загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова «обмен», они знали лишь слово «захват».
Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень. Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала. Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей; чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши.
Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой.
Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал влево, полосы сдвигались, и начиналась свара.
На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько они сами.
Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же – и одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая у соседа.
А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости – жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.
Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с «соленым глазом», – не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству!
Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, – один плотник, как лягушка, нырнул в воду, – соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле.
– А чужеземец? – спросил Даттам. – Куда он делся из Золотого храма?
– Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
– Еще что? – осклабившись, сказал Даттам.
– Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.
Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его:
– Куда едешь?
Бредшо сказал:
– У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахуры.
Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
– Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? – Обмахнулась кончиком косы и добавила: – Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, – покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, – засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, – поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу…
Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия «переодеваться» и «перевоплощаться» выражались в нем одним словом.
Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, – прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины Пузырей.
Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.
Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд – как стрела:
– Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, – вроде на утиный шлях собирался.
Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, – на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, – а половина Эльсила уже за этой чертой.
– Сними шапку, дурень, – сердито закричал Эльсил одному из дружинников. – Не видишь – солнце восходит!
Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал:
– Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
И поворотил коня.
Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
– Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?
– Оставь его, – сказал другой дружинник. – Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а – ничье.