Мнемосина (СИ) - Дьяченко Наталья (книги полностью .txt) 📗
— Ваше поручение исполнено, господин Светлов, — поднимаясь из-за стола мне навстречу повторил Комаров то, что уже было сказано запиской. На зеленом сукне перед поверенным лежал знакомый мне бювар, который Игнатий Пантелеевич подвинул в мою сторону. — Возьмите. Мать и дочь Звездочадские полностью свободны от долгов.
Я принял папку и сердечно благодарил поверенного.
— Был рад оказаться полезным, — учтиво отвечал Комаров. — Если смогу помочь вам чем-то еще, ныне или в будущем…
Говоря о будущем, он запнулся и закашлялся, пытаясь сгладить возникшую неловкость, но все же протянул мне свою carte-de-visite. Мы оба знали, что вне зависимости от дальнейших обстоятельств отношения между нами завершены навсегда, но точно актеры в дурной пьесе продолжали притворяться, будто еще встретимся. Я взял визитку и положил к той, что уже была у меня.
Лакей проводил меня до двери, мальчишка-конюх подвел коня. Я торопливо взлетел в седло и пустил коня с места крупной рысью, надеясь поскорее сообщить Янусе счастливую весть. Однако застигнуть девушку мне не удалось — когда я справился о ней, слуга ответствовал, что молодая госпожа уехала с их сиятельством. Нервное возбуждение не оставляло меня, и, проведя бессонную ночь, я тем не менее не мог заснуть, предварительно не переговорив с Янусей. Чтобы скоротать время, я принялся складывать свои вещи в саквояж: завернул в бумагу и уложил на дно порядком обтрепавшийся молитвенник для православных воинов, снял с груди Святого Георгия и спрятал среди носильных вещей. Затем настал черед дневников. Я расправил замятые страницы, сложил свои записи аккуратной стопкой и перевязал для надежности. На самый верх саквояжа я отправил револьвер и гостинцы для родных. Отдав таким образом дань армейской дисциплине, я спустился вниз и вновь осведомился у слуг о Янусе.
— Барышня у себя.
— Одна? — уточнил я, не желая сталкиваться с князем.
Ответом мне был утвердительный кивок.
Женскую половину дома Звездочадских составляли несколько комнат, в которых неосязаемо, но явно витал дух изнеженного изящества. Они были светлы, всегда полны источавших нежное благоухание цветов, обставлены ореховой мебелью стиля second empire, украшены картинами, вазами и милыми статуэтками из бронзы или цветного фарфора, столь приятным женскому сердцу. Высокие окна комнат выходили в сад, добавляя к цветочным орнаментам и витавшему аромату возможность слушать шепот ветра в листве да стук бьющихся в стекло ветвей.
Янусю я нашел в малой гостиной, где домочадцы собирались, когда не было гостей. Здесь же, бывало, накрывали стол, если Звездочадские обедали в семейном кругу. Небольшая комната была обустроена в светло-золотых тонах, с лепниной на стенах и потолке, с мебелью, обтянутой коралловым шелком с изображениями пионов, с большими белыми вазами, наполненными живыми цветами, и вазами маленькими, из золота и фарфора, воплощавшими изысканную утонченность. Над камином, украшенном изваяниями крылатых женщин, висело зеркало в золоченой раме, в котором удваивалась вся гостиная и наполнявшая ее хрупкая роскошь.
Януся сидела на невысоком диванчике, держа на коленях раскрытую книгу, которая выступала такой же деталью обстановки. Взгляд девушки, минуя страницы, был обращен к окну, хотя, сдается мне, и там Януся едва ли различала детали. Когда я вошел, она обратила взор на меня, губы ее дрогнули, но улыбка, некогда бывшая частой гостьей на ее лице, так и не озарила милые черты. Еще недавно всеми силами торопивший приближение этого разговора, я вдруг испытал странную робость.
— Как вы провели время? — спросил я, страшась перейти к важному.
— Сергей Михайлович изволил отвезти меня в свой любимый ресторан.
— Вот как. Что ж, рад за вас. Надеюсь, вы получили удовольствие от угощения?
— Да, несомненно, — безучастно отозвалась Януся, точно говорила не о себе, а о ком-то стороннем.
Обсуждать Сергея Михайловича мне не хотелось, поэтому я спросил:
— Быть может, вы хотели бы пройтись по парку? Или посидеть в саду?
— Только если этого хотите вы, — отвечала она, не делая ни малейшей попытки подняться. Мне никак не удавалось вызывать в ней иные чувства, помимо отстраненной вежливости, и я, наконец, решился.
— Я пришел, чтобы сообщить вам хорошую новость. Как выяснилось, по меркам Мнемотеррии я располагаю значительным капиталом. Я употребил его на то, чтобы избавить вас и вашу матушку от нужды.
Верно, я выразился довольно туманно, поскольку Январа переспросила:
— Вы что?
— При любезной помощи господина Комарова я оплатил долги вашей семьи, все, до последнего. В этой папке вы найдете тому подтверждение. Теперь вы можете быть уверены, что у вас есть крыша над головой и средства к существованию. Вам нет необходимости терпеть общество неприятных вам людей, вы вольны выбирать друзей по зову сердца, а не повинуясь необходимости.
Я протянул Январе бювар, где были собраны свидетельства долгов ее отца и брата, ныне погашенные. Девушка оторопело взглянула на меня:
— Вы оплатили наши долги?
— Да, да, Януся, вы свободны.
Что-то в ее взгляде заставило меня отступить. Январа медленно покачала головой, не предпринимая попыток забрать у меня папку.
— Сергей Михайлович просил моей руки. Он согласился повременить со свадьбой, пока не кончится траур по Габриэлю. Для нас с маменькой это наилучший выход из наших печальных обстоятельств. С маменькиного благословения я дала согласие Сергею Михайловичу.
Я замер. Слова, рвущиеся с моих уст, заледенели о осыпались на пол звонким колким дождем. Все, что составляло мою жизнь, в одночасье обратилось в ничто: самые радужные надежды, самые смелые планы, тяготы, что чаял я преодолеть, принесенная мною жертва да и сама жизнь, которая отныне мне не принадлежала.
— Что ж, — молвил я, точно в оцепенении опуская бювар на колени Янусе, прямо поверх раскрытой книги, которую она не читала. Я заплатил за эти бумаги слишком высокую цену, чтобы отшвырнуть их в сторону как ничего не значащую безделицу. — В таком случае считайте это моим подарком по случаю вашей помолвки.
Она вздрогнула, точно пробуждаясь от своего вековечного сна, поднялась, отчего бювар с глухим стуком упал на пол. От удара замок раскрылся и бумаги, точно скорбные белые птицы, разлетелись по паркету. «Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга — Н.Т».
Январа потянулась было ко мне, но беспомощно уронила руки, точно между нами воздвиглась стена повыше той, что окружала Мнемотеррию.
— Не судите меня строго, Микаэль. Вы не знаете, что такое быть бедным.
«Увы, знаю это слишком хорошо» — мог бы возразить я, но не посмел.
— Я слаба, я боюсь нужды. Я была бы готова рядиться в обноски, бродить по дорогам и побираться где угодно, только не здесь, не в Мнемотеррии. Здесь нельзя быть бедным. Как бы ты ни противился, рано или поздно нужда одержит верх, и ради того, чтобы вырваться из ее пут, ты начнешь отдавать себя, раз за разом, по частям, но неизбежно, до конца, — истово зашептала она, желая объясниться и все-таки даже теперь, как прочие мнемотррионцы, связанная общей их тайной — тайной, которую я уже знал.
— Я слишком уважаю вас, чтобы судить. Вы вольны поступать, как считаете нужным. Мало бы я любил вас, кабы требовал за свою любовь благодарности.
— Но вы очень дороги мне, Микаэль! — она опять потянулась ко мне и вновь бессильно опустила руки, так и не решившись коснуться.
— Не смею дольше обременять вас своим присутствием, я и так загостился непростительно долго. Попрощайтесь за меня с вашей матушкой.
Я направился к двери, оставляя всю свою жизнь, прежнюю и грядущую, рассыпанной у ее ног. Я намеревался уйти, не оглядываясь, но возглас Януси остановил меня:
— Постойте!
Не зная имени той странной и необоримой власти, что имела она надо мной, но не смея противиться ей, я обернулся. Януся преодолела разделявший нас барьер, приблизилась ко мне вплотную и, вцепившись обеими руками в мой мундир, горячо зашептала:
