Мнемосина (СИ) - Дьяченко Наталья (книги полностью .txt) 📗
В иное время собрание книг за стеклами шкафов непременно заинтересовало меня. Но ныне я был взбудоражен, желал поскорее знать мнение Летофорова, а оттого нетерпеливо вышагивал между шкафами, едва обращая внимание на их содержимое. Из отворенного окна долетали звуки улицы, где только-только зачиналась утренняя возня: гремели ведрами водоносы, грохотали первые извозчичьи экипажи, ранние прохожие стучали каблуками по мостовой, издалека доносились крики лоточников. Дверь в кабинет была приоткрыта, разумеется, в такую рань никто не ждал наплыва посетителей, и также ясно, как звуки улицы, я услыхал обрывок разговора.
— Я хочу, чтобы из меня вынули любовь. Еще вчера мне думалось, будто отдать ее — преступление, думалось, будто она живая. Она дарила мне бессонные ночи, дарила стихи — чудесные, яркие, но нести ее одному нет моих сил. Она палит невыносимым огнем, она выжигает дотла, оставляя в душе пустыню. Заберите ее, чтобы она прекратила, наконец, мучать меня. Я желаю уехать свободным!
Он был мне хорошо знаком, этот голос и звенящая в нем страсть вперемешку с отчаяньем.
Ответ был свободен от страстей, а его холодность могла соперничать со стынью могильной плиты.
— Я пошлю к вам человека, едва найду покупателя, а до сей поры уж потерпите, голубчик! Сами понимаете, сердечные муки — не ходовой товар.
— Нет сил моих больше терпеть! Благодаря ей я сделался посмешищем. Я не просил, не ждал ее. Точно кошка дождливой ночью, она обманом прокралась ко мне, прижалась к сердцу, и лижет, лижет его своим наждачным языком. Скоро уж слижет все подчистую!
— Ну, полноте, успокойтесь. Вот, извольте воды! Или предпочтете что покрепче? Архип, Архип, поди сюда!
Зазвенел колокольчик, и прибежавший звон слуга затворил дверь кабинета, отсекая меня от продолжения беседы. Кабы не ночные раздумья, этот разговор породил в моей душе очередные вопросы, но теперь, когда я владел знанием кристальным и ясным, услышанное легко ложилось в канву моих размышлений, в очередной раз доказывая их правоту. Время тянулось мучительно медленно. Но вот наконец Лизандр, а это его голос я слышал, вышел, и лакей пригласил меня в кабинет.
От стола мне навстречу поднялся грузный мужчина. У него была темная борода, прикрывавшая тяжелую нижнюю часть лица, темные глаза навыкате под вопросительно изогнутыми широкими бровями, глубокие морщины на лбу и неровная воспаленная кожа. Некогда густые, прошитые нитями седины, волосы ныне сильно поредели на висках. Грузную фигуру Даниила Васильева плотно облегал темно-коричневый сюртук, из-под которого виднелись рубашка с воротником-стойкой, туго затянутый галстук и шелковый жилет в полоску. Всем своим видом Летофоров свидетельствовал достаток и преуспеяние. В отличие от Комарова, он был готов к труду в любое время суток.
На стене за спиной Даниила Васильевича висела картина в массивной золоченой раме. На ней была изображена подземная река, влекшая свои мутные зеленоватые воды под низкими каменными сводами. По реке скользил челн, которым правила согбенная фигура. Лицо и кисти рук человека освещал стоящий на носу лодки фонарь, остальное тонуло во тьме. Возможно, прежде на холсте было изображено что-то еще, но теперь краски съело ненасытное время, и ничего уже нельзя было различить. Ниже этой картины висели еще три, поменьше, с видами подземных рек и озер, каковыми изобиловали окрестности Мнемотеррии.
Рукопожатие владельца кабинета вышло жарким и энергичным.
— Приветствую, приветствую! Что привело вас ко мне в столь раннюю пору? — осведомился он сочным раскатистым басом.
— Игнатий Пантелеевич Комаров рекомендовал мне вас, как человека, могущего помочь в вопросе весьма деликатного свойства.
— О, мой добрый друг Игнатий Пантелеевич! Не поверите, живем по соседству, но никак не соберемся хотя бы почаевничать: то мне некогда, то у него дел невпроворот. Широчайшей души человек, всякому на помощь придет, за всякого радеет. Ну, другу Игнатий Пантелеевича я не могу отказать никак. Поведайте об вашем деле!
— Я… — голос мой вдруг сорвался. Я откашлялся, набрал полную грудь воздуха и продолжил решительно: — Мне нужно в кратчайший срок собрать значительную сумму. Взамен я готов расплатиться с вами… иным образом.
— Вы хотите, чтобы я ссудил вам денег? О какой сумме идет речь?
— Тридцать пять тысяч идеалов.
Летофоров присвистнул.
— Однако, аппетиты у вас значительные.
— Это возможно?
— Поведайте о себе. Вы же понимаете, я сугубо деловой человек и должен в полной мере оценить риск, которому подвергаюсь.
Я исполнил его просьбу.
Я рассказывал про батюшку и матушку, про отца Деметрия, про службу в армии и свою дружбу со Звездочадским, приглашение которого привело меня в Мнемотеррию; рассказывал без утайки, потому как если моя догадка была верна, запираться не имело смысла. Я вспоминал свою жизнь день за днем, все подробнее, все острее, как если бы переживал ее заново. Пока я говорил, Даниил Васильевич сидел, вперив в меня тяжелый взгляд своих темных навыкате глаз. Они точно просвечивали меня насквозь невидимыми лучами, понимая муть со дня души, обнажая самые неприглядные тайны, равно все самое стыдное и самое дорогое. И от этого взгляда делалось не по себе. Так неуютно я не чувствовал себя даже под прицелом вражеских пулеметов. Мне хотелось стряхнуть с себя этот взгляд и порождаемое им гнетущие чувство безысходности, но я говорил, говорил и говорил, повинуясь незримому зову глаз Летофорова. Когда я закончил, Даниил Васильевич называл свою цену.
Признаться, я ждал иного. Где-то там, отрезанные стеной Мнемотеррии, остались отец и матушка, принесенная присяга, долг и честь и память о сестрах, которых в моей памяти не было. Здесь же была Януся, милая, беспомощная Януся, любимая мною всем сердцем. И ради нее я сидел против Летофорова, раскрывая душу без утайки. Все задуманное мною предприятие служило одной лишь цели — обеспечить счастье Януси.
Я мог долго размышлять, вправе ли я платить затребованную Летофоровым цену, однако в глубине души я давно принял решение. Читая ночью свои дневники, идя с утра к Игнатию Пантелеевичу, а затем и к Даниилу Васильевичу, я нес это решение, и оно вызревало во мне. Было ли оно верным? Я не знал. Отец Деметрий сказал как-то, что за неверным решением непременно следуют мысли о том, что ты где-то недорешил, не учел всех обстоятельств, недоглядел, недодумал, и ты возвращаешься к нему вновь и вновь, преломляя через призму «а если бы». И только верное решение окончательно. После него не остается сомнений — остаются тяжесть, сожаления, боль, раскаяние, что угодно, только не сомнения. Когда я протянул Летофорову руку, сомнений в моей душе не было, их вытеснила горячая убежденность в верности моего поступка.
Игнатий Пантелеевич попросил несколько дней, чтобы благодаря полученному мною займу расплатиться с кредиторами Звездочадских. Стопка погашенных расписок росла и одновременно близился час, назначенный Летофоровым для расплаты. До сей поры я не говорил ни Янусе, ни ее матушке о сделке, заключенной мной, дабы освободить их от долгового бремени. Как ни в чем не бывало я бродил по парку поместья и по окрестностям Обливиона, заполнял свой дневник, повинуясь скорее привычке, нежели необходимости, проводил время с Янусей, пытаясь поддержать ее в горе.
Часто наезжал Магнатский. Он то сидел в гостиной, и я не находил в себе желания внимать его нравоучениям, а оттого старался занять себя на время этих визитов, то увозил Янусю в город, будучи убежденным, что тем самым помогает ей развеяться. С их совместных прогулок девушка возвращалась молчаливой, замыкалась в себе и точно угасала. Однако пока замысленное мною предприятие не увенчалось успехом, я не смел обнадежить ее иначе как общими фразами, и с тем большим нетерпением ждал весточки от Комарова. Наконец Игнатий Пантелеевич прислал записку: «Ваше поручение исполнено надлежащим образом». Я торопливо собрался и верхом поехал в Обливион.
