Чёрный шар (СИ) - Шатилов Дмитрий (прочитать книгу TXT) 📗
Но странное дело: когда Царада понял, что толку от них никакого нет, то неожиданно осознал, что понятия эти никуда не исчезли, и он, несмотря на всю их бессмысленность, по-прежнему должен ими руководствоваться – просто потому, что находится в человеческом теле, со всеми присущими его чувствами и мозгом, устроенным определенным образом.
Это была совершенно банальная мысль, но никогда прежде он не ощущал ее так остро. Внутри него словно включился механизм, требующий не только отличить истинное от фальшивого, но и выработать обязательный курс действий в необходимой борьбе.
В эти минуты Царада походил на человека, брошенного в воду, чей выбор сводится к тому, утонуть или научиться плавать – с той только разницей, что окружала его не вода, а ожившая философия, скопище противоречий, что некогда было предметом сугубо теоретических изысканий, а ныне обратилось в проблему наивысшей важности, решить которую требовалось безотлагательно.
Что есть в сложившихся обстоятельствах реальность? Что осталось в ней настоящего, правдивого, достойного доверия? Как надлежит ее воспринимать, как действовать в условиях ее постоянного искажения, когда все привычные категории рушатся прямо на глазах? Конечно, Царада мог ничего и не делать, но для этого ему пришлось бы обратиться в соляной столп, в камни, из которых состояла его крепость. Но Царада был тем, кем был, и потому действовать был обязан – и именно так, как подсказывало ему все, чем он являлся.
Способом, абсурдным в действующей реальности, непротиворечивым лишь внутренне, субъективно.
Чем-то это походило на попытки воссоздать привычный мир в чьем-то кошмаре, не предполагающем ни системы, ни правил.
Применительно к мысли о сне Царада все чаще и чаще обдумывал статью, читанную им в юности, когда в отцовской пекарне он упаковывал в старые газеты новорожденные пирожки. Статья рассказывала о душевнобольной женщине, и, как это часто бывает, случайно прочитанное запомнилось навсегда.
Женщина страдала тяжелой формой шизофрении, ей всюду мерещились повешенные – распухшие, с высунутыми языками, уже мертвые или еще живые, болтающиеся в петле. Видения были столь реальны, что она пыталась спасать этих несчастных людей и чувствовала при этом тяжесть их тел, предсмертные судороги, слышала хрипы и последние удары сердец.
Наконец, она обратилась в больницу, где и узнала свой диагноз.
И она осознала, что больна, но видения не исчезли от одного лишь осознания, ибо были манифестацией болезни, заключенной в ее мозгу, и прекратиться могли лишь с окончательным излечением. Снова и снова ее взору представали повешенные, чья сознаваемая иллюзорность отнюдь не делала это зрелище менее жутким, эти страдания – менее ощутимыми.
В какой-то момент больная обнаружила, что противиться желанию помочь этим жертвам неведомой силы гораздо мучительнее, чем резать несуществующие веревки, делать искусственное дыхание несуществующим ртам. Она мечтала о дне, когда увидит мир нормальным, но, существуя пока что в искаженном пространстве, не могла не испытывать сострадания к кошмарам собственного разума и потому предпочла действие бездействию, бессмысленную внешне доброту – осмысленному и логичному отстранению.
Такова была ее реакция на мир, и Царада спрашивал себя, не находится ли он в похожей ситуации. Конечно, он не считал происходящее с собой сном, а своих солдат – созданиями этого сна. С безумной женщиной он сходился лишь в мечте о возвращении нормального мира, и если бы Цараду спросили, какие требования он предъявляет к Великим и странам, которые поддерживают Великие, претензии эти, донельзя банальные, звучали бы примерно так:
1. Чтобы он, Царада, оставался самим собой, а не кем-либо еще.
2. Чтобы день был днем, а ночь – ночью.
3. Чтобы сегодня было именно сегодня, а не завтра или вчера.
4. Чтобы живые оставались живыми, а мертвые – мертвыми
– и далее в том же духе.
Разумеется, исполнить эти требования никакое государство не могло, а Великие, которым это было под силу, стояли выше любых требований. И потому медленно, но верно безнадежная борьба за победу – ибо в словаре Царады все еще упорно держалось это слово: «победа» – превращалась в безнадежную борьбу за истину.
Чем отличалось одно от другого? Ничем, кроме понимания. Что бы ни делал Царада, он оставался в своих пределах, жестко очерченных, как и у всех подобных ему. Он выполнял свои бессмысленные обязанности, поскольку ему больше нечего было выполнять, но если раньше он поступал так, ведомый лишь интуицией, инстинктом, неясным желанием продолжать человеческую жизнь, ныне ему предстояло делать все то же самое осознанно, перед лицом не то величайшей неопределенности, не то совершеннейшей пустоты.
Неизвестно, в какой момент Царада решился дать Великим последний бой, и все же, когда это решение созрело, он понял, что к этому все и шло с самого начала, и что будущий его противник в последнем круге давно уже известен и предрешен.
Сражаться было бессмысленно, но необходимо. Только сражением Царада еще мог утвердить хоть какие-то привычные для себя категории. Два живых существа из плоти и крови, два существа в круге смерти – что может быть верней и древней, что больше апеллирует к основам? Царада отдавал себе отчет, что, скорее всего, погибнет – и даже не скорее всего, а с вероятностью в сто процентов – что Великим ничего не стоит переиграть все события заново, и все его сопротивление укладывается в единственную секунду их времени – и все же напоследок желал установить хоть какую-то истину, недоступную разрушению, изменению, отрицанию – и не столько даже установить, сколько хотя бы высказать.
Пусть даже этой истиной будет смерть.
Но почему Бессмертный Победитель? На этот вопрос Царада отвечал себе так:
Во-первых, однажды я уже встречался с ним и потерпел поражение, а человеку свойственно помнить обиду, искать мести, стремиться к справедливости.
Во-вторых, это один из тех Великих, кого я могу хотя бы попытаться ударить – он не бесплотен, не летает по воздуху, не лепит из мира химеры усилием мысли. Бой с ним пусть отдаленно, но похож будет на бой – а чего еще желать в моей ситуации, как не близости к реальности, пусть и весьма условной?
В конце концов, правда и есть та точка, где пересекаются Великий непостижимой силы и безвестный ваятель пирожков и пышек.
Но – никаких приглашений на казнь, кому осталось дело до затянувшейся секунды? Нуждаешься в гибели – ищи ее сам. Царада мерил шагами свою комнату: пять – налево, пять – направо, и опять, и опять. Когда же время настало – его собственное, глубоко личное время, недостижимое все же ни для какого врага – он подпоясался ремнем, превращенным в очковую змею, вооружился пистолетом, превращенным в черепаху, встал на пороге узилища и, зажмурившись, шагнул вперед.
Воздух подхватил его, как подхватывал всякого – упруго, сноровисто, но ненадежно. Он еще оставался прежним (кое-что, по-видимому, разрушить нельзя), но мир, который был им наполнен – о, с этим миром игра шла совсем не на шутку! Едва Царада открыл глаза, он увидел реальность разрезанной на сотни времен, словно гигантский пирог на веселой пирушке. Вдалеке, освещенные солнцем триаса, толпились рощи гингко, и кружились в юрских небесах складчатокрылые рамфоринхи. Серебрилась луна на руинах мавританского замка, и ядерный пепел укрывал башни из сверхнапряженного бетона. В падении эпохи мелькали перед Царадой подобно калейдоскопу, раскладываясь и складываясь карточными домиками. Свой мир человек строил на перегное, земля под ним была набита костьми, в какой-то момент все обратилось в черную гниль, питательную субстанцию жизни, и, пройдя через этот временной слой, Царада рухнул на заснеженную равнину, в море ледяных фонарей.
Он не разбился – неведомая сила остановила его у самой земли, не столько дружественно, сколько бесцеремонно. Несколько раз она перевернула его прямо в воздухе, словно удостоверяясь, не осталось ли в карманах у Царады чего-либо ценного. Он потерял последнюю мелочь и даже командирский свисток, у него забрали черепаху, у него забрали змею. И когда Царада нагнулся за оружием и нащупал в сугробе не то камень, не то кусок льда, он обнаружил, что Великие стоят прямо перед ним, словно стояли так всегда. Это были странные лица, удивительные лица, лица чарующие и ужасные, вдохновенные и навевающие тоску. И один из Великих вышел Цараде навстречу и сказал:
