Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗

— Она, конечно, изъявляла недовольство. Были и слезы, и скандалы, но при всей своей уравновешенности отец имел удивительную черту. Однажды приняв решение, он держался его. Как-то после очередной ссоры матушка даже изволила отбыть из дома, верно, полагала, что муж примется умолять вернуться, но…

— Не умолял?

Кульжицкий шел по галерее неспешно. Он заложил руки за спину, и появилась в фигуре его некоторая несуразность.

— Нет. Она вернулась сама, и на редкость недовольной. Как мне теперь кажется, в родном доме ей были не рады. Потом случилась Смута… к сожалению, мой отец оказался не в том месте и не в то время… рабочие его фабрики пытались защитить, но…

— Сочувствую.

Кульжицкий дернул плечом.

— Я успел перевезти матушку. Дом наш сожгли, но в принципе отец был достаточно разумным человеком, он многое понял и успел перевести основные активы за границу. Мне было на что восстанавливать дело… и да, я не воевал. Я уехал. Возможно, вы сочтете это трусостью, но… я отвратительно управляюсь с оружием.

— Я знаю, что вы и без того многое сделали для победы. Солдаты у короны были. А вот оружия не хватало.

И не только оружия.

Одежда.

Продовольствие.

Эликсиры и бинты. Амулеты, которые благодаря Кульжицкому поставлялись обозами. Он находил нужных людей и сводил их друг с другом. Он делал деньги, не без того, но никогда не зарывался в отличие от многих других. И первым вернулся в разоренную страну восстанавливать былое имущество рода. А уж следом, убедившись, что бунт и вправду подавлен, потянулись другие.

— Что ж… я рад, что вы понимаете. — Кульжицкий сложил руки за спиной. — Однако… отстроить дом — это лишь малое из того, что мне пришлось сделать. Наши фабрики были разорены, два завода из пяти сгорели, а три оставшихся… проще было отстроить заново, чем восстанавливать. Все это требовало немалых вложений. Ссуды брать по понятным причинам я не хотел, а вот жениться женился. Моя супруга — очень хорошая женщина. Мне несказанно повезло с ней… она родила мне троих сыновей и Гдыславу.

Он вздохнул.

— К сожалению, я слишком много времени уделял делам, полагая, что Голуба справится сама. Не учел, что она, будучи характером тверда, все же не способна противостоять моей матушке. И если сыновей я сызмальства приучал к делу, то дочь… матушка воспитала из нее собственное подобие. Вновь вспомнила про кровь. Про угасающий род. Пошли эти безумные разговоры, что Гдынечка достойна лучшего… я нашел ей мужа, хорошего человека. Не старого. Очень порядочного. Вдовца, да… но я узнал, как он относился к первой жене, а потому был спокоен, что мою дочь не обидят…

— И когда должна была состояться свадьба?

— В том и дело… стоило мне заикнуться, и матушка моя вместе с дочерью ударились в истерику. Не то чтобы я собирался отступить, все же я в доме хозяин… но эти идиотки сбежали из дому, кинулись в ноги моему партнеру…

Кульжицкий сжал кулак.

— Выставили меня… эта их выходка едва не стоила мне нужного человека. С трудом удалось убедить его, что я не избиваю дочь…

— А вы…

— Помилуйте! И вы туда же… я бы в монастырь ее отправил на пару месяцев, а пока просто запер в поместье. Матушка вилась угрем, уговаривала, сказала, что Гдыся способна сделать куда более яркую партию… И признаюсь, устал от них обеих, если позволил себя уговорить. Они обе так рвались во дворец, что я… не устоял, да… подумал даже, чем бес не шутит? Авось и вправду пристрою дуреху… имя у нас есть, приданое положу. Хочется ей в княгини, так пускай…

— Только в княгини? — поинтересовался Димитрий.

И Кульжицкий остановился.

Замер.

Вздохнул.

— Моя матушка… пребывала в странной уверенности, что происхождение ее позволяет Гдысе претендовать на большее. Но это моя матушка. Я же прекрасно осознавал, сколь ничтожны ее притязания. И не думал, что бабьи разговоры способны… на что-то повлиять.

Способны или нет, это еще Димитрию предстоит выяснить.

— Поймите. Я не желал ссориться с нынешней властью. Более того, здесь еще помнят меня, ценят. Позволяют много больше, чем другим… Нет, я не нарушаю закон, упаси боже, но просто мое имя при дворе что-то да значит. А случись переворот, то мое положение сыграет против меня. Я помню, что случилось с моим отцом, и не желаю повторять его судьбу. И уж точно не хочу подобного для моих детей. А новый бунт… теперь они точно никого не пощадят.

ГЛАВА 24

Императрица-матушка запрокинула голову и вздохнула, когда прохладные руки Аннушки легли на виски.

— Не стоило вам выходить, — с упреком произнесла княгиня Керненская, берясь за гребень.

— Всю жизнь взаперти не просидишь.

Косы изрядно потяжелели, и расплетала их Аннушка споро. Падали на пол золотые пряди, шевелились, расползаясь, и было в этом зрелище нечто одновременно до крайности притягательное и столь же отвратительное.

Впрочем, двери заперты.

Боярыням сказано, что императрица-матушка притомилась на солнышке, а уж они расстараются, разнесут по двору, перевирая…

Пускай.

Гребень скользил.

Светился.

А с ним и Аннушкины заботливые руки.

— Всю, не всю… но сегодня-то зачем?

— Отчего бы и нет? — Императрица потянулась, и золотой ковер волос распался на сотню прядей-змей. — Ишь ты… расшалились… надобно будет сказать, чтобы послали кого на Север. Там жилы молодые к самой поверхности вышли. И мне съездить бы…

— Сейчас? — Аннушка позволила себе неодобрение.

— Нет, конечно… рано еще под землю. Но просто съездить, потом, когда закончится… давно стоило. Люди должны видеть власть. Вы слишком другие.

— А вы?

— А мы… сложно сказать. Я властна над жилами земными, и даже отец не способен лишить меня этой власти. Разве что сердце вырвет. Но… это вряд ли.

Аннушка склонила голову.

Верная.

И не из благодарности, хотя есть за что. Она тогда нуждалась в опоре не меньше, нежели молодая императрица, оказавшаяся вдруг в чужом мире. Для Аннушки мир был своим, но не слишком добрым. Пусть древнего рода — люди отчего-то ценили, позабыв, что самая сильная кровь с годами слабеет, если не призывать ее, — но обедневшего. Остались им лишь гордость да слабая надежда, что кто-то польстится на титул и возьмет в жены бесприданницу.

Такую…

Ее вывезли ко двору, не озаботившись гардеробом, амулет же, пятно скрывавший, непостижимым образом уродовал правильные в общем-то черты лица. И весьма скоро Аннушка узнала, что такое быть слабой.

Насмешки.

Презрение.

И шуточки, порой злые, стоящие на самой грани дозволенного. Если бы не императрица, которой понадобились фрейлины — а желавших служить чужачке как-то не находилось, — грань бы пересекли. Но…

Первым делом императрица разрушила амулет.

Вторым…

Третьим и пятым… это был долгий путь, но он, пожалуй, стоил того. Ныне все рады служить что императрице, что княгине Керненской, которая, несмотря на родимое пятно, считалась одной из первых красавиц двора, но обе знали цену этой службе.

— Земля знает, что я есть. Камни слышат мой голос. Им этого довольно. А люди… люди должны видеть царя. И императрицу…

Путешествие было давней задумкой. Да и что сказать, тянуло ее к горам. Плакали жилы, пробиваясь наверх, дрожали камни, лишенные благословения, без которого не могли они напитаться земляной силой. И ей легче станет, уйдут оковы отцовы в землю, переродятся алмазами или, быть может, изумрудами. Главное, что косы потеряют вес свой.

— Тогда поедем, — сказала Аннушка. И погладила особо живую змейку, которая обвила руку статс-дамы. — Ишь ты… разгулялись… может, им молочка принести?

— После… надо к ужину выйти. Список огласить.

— Может, я?

Молочко императрица любила. И еще свежий горячий хлеб, чтоб непременно в печи испеченный, с темною корочкой, которая бы хрустела, а нутро — мягкое, теплое. Об этой привычке ее знали, правда, поговаривали, будто молоко чудесным образом избавляет от отрав всяких.