Кофе и полынь (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна (читать книги без сокращений TXT, FB2) 📗
– Это сон, – говорю я тихо. И повторяю снова, стараясь прочувствовать каждое слово, осознать, поверить: – Всё это просто сон.
…трудней сделать первый шаг и не сгореть.
Пламя бросается мне навстречу, обхватывает, забивается в уши и в рот, но боли нет, есть только свет, мельтешение и пугающий, но безвредный гул. А потом я долго пробираюсь по туннелю – иногда иду, согнувшись в три погибели, иногда ползу на коленях. Огонь угас; осталась только жирная чёрная сажа, пачкающая ладони.
Порой на пути мне попадается бусинка или крошка хлеба.
Кеннет где-то там, дальше; я не помню уже, откуда ушла, но точно знаю, что надо идти вперёд.
Силы постепенно убывают. Та ярость, что гнала меня, угасла, словно я расстреляла её всю в того волка вместо патронов. Даже нетерпение и страх куда-то делись, точно сгорели… Бесконечная чернота туннеля угнетает; у него будто бы нет конца.
– Что без конца, без края? – бормочу под нос и обессиленно утыкаюсь в собственные руки, сложенные крестом. А потом отвечаю сама себе: – У круга. Я хожу по кругу.
Хожу по кругу – по тому же самому, где бродила леди Милдред: поторопиться, чтоб спасти, но опоздать, отчаяться, узреть новую опасность, поспешить снова. До изнеможения; до самой смерти. Я нахожу вслепую камешек, который дал мне Лайзо, и сжимаю сквозь тонкую ткань.
Это придаёт сил.
– Нет никакого туннеля, – выдыхаю в скрещенные руки и медленно выпрямляюсь, с усилием. Так, как если бы и впрямь поднимала на своих плечах целую гору. – Это просто сон. Сон.
…да, сон, пусть и пропитанный чужим страхом, отчаянием и почему-то чувством вины. А потому он поддаётся моей воле, постепенно, неохотно. Тьма редеет; воздух становится свежее. Издали слышится шум, такой тихий, что его толком не различить, и я, стремясь придать форму сну, вспоминаю другие загадки из сказок:
– Что бежит без рук, без ног? Это река, река.
И затем:
– Чем уже, тем опасней – что? Это мост, мост.
И появляется из небытия река, над ней – узкая деревянная перемычка без перил. Я иду вперёд и вперёд; в руке у меня теперь вместо револьвера фонарь, вроде того, что держала Юджиния, когда ждала на пороге особняка. Свет его то золотой, то изумрудно-зелёный, то нежно-розовый, как зимний рассвет… За мостом расстилается сад, а в самом сердце сада – стеклянный сундук… Нет, гроб.
В гробу лежит Кеннет, свернувшись в клубок, и плачет взахлёб.
– Потерял, – повторяет он. – Потерял!
Не потерял, а потерялся, думаю я, а сама подхожу ближе и спрашиваю:
– Что потерял?
Он испуганно затихает, потом садится, размазывая слёзы по лицу. Во сне он младше, чем наяву, и меньше, но волосы у него такие же, рыжевато-каштановые, а черты лица крупные. Говорят, что Кеннет похож на своего отца, в отличие от Чарли, хрупкого и светловолосого; а Юджи как-то обмолвилась, что он завидует брату, потому что тоже хочет походить на единственного воспитателя и кумира – на Клэра.
Самое смешное, что Клэр, насколько я знаю, не отказался бы стать повыше и выглядеть помужественнее.
– Красивый узелок, – говорит наконец Кеннет, по-прежнему избегая на меня смотреть. Луны не видно, а вот лунный свет есть – он появляется словно ниоткуда и окутывает мальчика. – Надо было его сохранить, а я потерял… Теперь домой нельзя.
Сердце у меня сжимается.
Я хочу ему сказать, что он глупый, что он не умеет отличать важное от неважного и заставляет нас беспокоиться о нём, что «красивый узелок» был нужен только для того, чтобы всё это вообще не случилось… Словом, во мне говорит страх – и облегчение, потому что самого ужасного пока не произошло.
А потому я беру себя в руки, улыбаюсь и мягко отвечаю:
– Узелок уже нашли. Всё в порядке, можно возвращаться. Ужин почти готов, мы ждём только тебя… – и добавляю серьёзно: – Но если ты не голоден, то можешь просто выпить ванильного молока с булочкой.
Кеннет вскидывает голову – и часто-часто моргает, как спросонья.
– Я хочу! Я ничего не ел с утра, только яблоко… кха… кха-кха…
Внезапно он начинает кашлять, задыхаясь, и бледнеет до синевы, и это ввергает меня в ужас. Он подавился? В памяти мелькают обрывки смутных знаний: надо то ли куда-то надавить, то ли где-то постучать… Я беспомощно встряхиваю Кеннета за плечи, и голова у него болтается из стороны в сторону.
«Я только всё порчу, – мелькает мысль. – Я сама ничего не умею, я…»
– Не было никакого яблока! – выкрикиваю в отчаянии. – Это сон!
…если у меня и есть некая скрытая сила, то в этот возглас я вкладываю её всю – и обмякаю. Но Кеннет перестаёт содрогаться от кашля; он смотрит тёмными глазами и спрашивает:
– Сон?
– Конечно, – выдыхаю я, вымученно улыбаясь. И щёлкаю его по лбу: – Просыпайся.
Кеннет исчезает.
Глубоко-глубоко внутри я уже знаю, что всё хорошо, что мы справились… что он справился и вернулся назад. Осталась самая малость: вернуться теперь и мне. Совсем не сложно, нужно лишь открыть глаза и очутиться там, а не здесь, в бесконечном сне, который изменяется, но никак не кончается.
Сейчас я проснусь.
Сейчас проснусь, да, только сперва немного отдохну…
В какой-то момент появляется рука, чёрная, не по-женски сильная, и пихает меня в плечо. Я заваливаюсь вбок, вбок – прямо в хрустальный гроб.
С щёлканьем опускается крышка.
Ловушка захлопывается.
– Это сон, – шепчу беззвучно, упираясь ладонями в холодный хрусталь. – Просто сон.
Но на сей раз волшебные слова не срабатывают, потому что это, увы, не просто сон, а ещё и чужая злая воля. Валх хорошо усвоил прошлые ошибки: он не показывается лично и не подходит лично…
Зачем, если можно заманить меня и запереть?
Всё исчезает постепенно. Сперва звук – горло саднит, а голоса нет; потом свет. Всюду та же темнота, что была вначале, нет, даже хуже, черней. Некоторое время я ещё ощущаю прохладу хрусталя и его острые грани, боль в ладонях и в коленях, а потом чувства умолкают, да и само время исчезает тоже.
Может, я кричу.
Может, пытаюсь бороться.
«Это сон, – повторяю и повторяю без конца. – Это сон, сон…»
Если одно и то же слово сказать много-много раз, то оно лишится смысла, превратится в набор букв и звуков. А здесь нет ни того, ни другого, и потому слово просто исчезает, а с ним и надежда на спасение. Чтобы сделать шаг, нужно оттолкнуться, здесь же отталкиваться не от чего…
…иногда мне кажется, что и меня самой нет.
Меня нет.
Может быть, именно это смерть?
Она ощущается так?
Как будто… ничто?
Я почти исчезаю, когда чувствую вдруг слабое жжение чуть ниже шеи, в ямке между ключицами. Боль отрезвляет – по крайней мере, не даёт раствориться в небытии, а ещё… ещё напоминает мне о важном.
«Лайзо, – думаю я. И представляю, как сжимаю в ладони красный камешек, блестящий и тёмный, как застывшая кровь. – Лайзо, если ты слышишь, помоги».
Сначала не происходит ничего, а потом во тьме вдруг появляются оттенки и текстура, как в грозовых тучах. Облака клубятся; фронт находит на фронт, сталкивается, а потом…
Вспышка!
Хрустальная крышка раскалывается надвое, и я распахиваю глаза. Вокруг всё тот же сад – мёртвые ветви, скрюченные стволы, опавшая листва на земле. Вот только тьма разорвана в клочья светом от фонаря, тёплым, медовым… Лайзо держит этот фонарь, а свободную руку протягивает мне, чтобы помочь выбраться из гроба.
А я понимаю, что лицо у меня мокрое от слёз и губы дрожат.
– Ты живая, – говорит он и мягко тянет за руку. Волосы у него переплетены с лентами и шнурками, убраны в куцую косицу; одежда странная, не то охотничий костюм, не то бродяжьи обноски, и к поясу приторочен кожаный мешок, а из него капает кровь, масляно-густая, с запахом металла. – Ты живая, а воспоминания эти не твои, а его. Это он лежит не пойми где, ни жив ни мёртв… Прости, что не пришёл раньше.
– Я… я не звала, – с трудом размыкаю я губы.
