Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи - Макоули Пол Дж. (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
— В этом не было необходимости, — сказал он.
— Я знаю, что ты собираешься сказать, Паскуалино. Что я предатель, якшающийся с врагами государства. Но на самом деле это не так. Кстати, с того самого момента, как мы перешли мост, за нами следят. Я спас тебе жизнь. Если бы ты побежал, они наверняка убили бы тебя.
— Если вас поймают, повесят как предателя. Учитель, как вы могли об этом не подумать!
— Для художников настали тяжелые времена, Паскуалино. Нам приходится находить покровительство везде, где только возможно. И не имеет значения, кто твои покровители, важно только искусство, которому мы служим на их деньги. А я устал, Паскуалино, устал расписывать горшки и карнавальные маски, рисовать гнусные картинки для распутных торговцев и их тупых жен. Я знаю, я способен на великие полотна, и мне необходимы нормальные условия, чтобы их писать. Многие из нашего Братства бежали во Францию в поисках поддержки, но даже там механики выходят на передний план, вытесняют хорошее искусство дурными репродукциями. А Испания пока еще наш друг. И ее королевское семейство так многочисленно, столько принцев и принцесс, которые хотят выказать себя лучшими покровителями и знатоками искусства, чем их соседи, и так мечтают прославить себя выполненными по их заказу великими полотнами. Ах да, я забыл, ты считаешь, что сумеешь работать без всякого дохода, а жить, питаясь воздухом, надо полагать.
— Не надо, учитель, меня больше не трогают ваши насмешки.
Россо, кажется, не услышал Паскуале. Он негромко проговорил:
— Смотри, посмотри туда, полюбуйся на их работу. Какое потрясающее адское освещение! Я напишу такую картину…
Они уже поднялись высоко над Арно. Наползающие друг на друга крыши кривых домишек ciompi стекали с холма к реке. Понте-Веккьо до сих пор пылал, узкая, но яркая полоска огня. Река по обеим сторонам от моста сделалась лентой расплавленной меди, расплавленной бронзы, отблески пожара жили на ее лениво движущейся поверхности. За рекой щетинился башнями город: залитый светом купол Дуомо, башни и шпили дворцов и церквей, башня Великого Механика с разбросанными в беспорядке освещенными окошками и венцом красных и зеленых сигнальных огней. Звуки доносились сюда слабо, отдаленный гул, перемежаемый грохотом пушек.
— Там внизу умирают люди, — сказал Паскуале.
Но вид был прекрасен, от него веяло непонятным радостным воодушевлением. Паскуале видел снопы искр, взлетающие от горящих зданий на мосту, они угасали, поднимаясь, словно перевернутый символ долгого падения мятежной толпы.
Россо догадался о смешанных чувствах своего ученика.
— А мы поднялись надо всем этим, — сказал он. — Катастрофа всегда впечатляет с расстояния, а, Паскуалино? Битва — лучшая тема для картины, когда весь конфликт разрешается за какой-то один отчаянный час. Жизнь и смерть, тесно сплетенные в поединке.
— Я никогда не забуду чудесные времена, когда мы спорили по теории живописи, учитель. Сколько нам еще подниматься?
— Нисколько, мы уже пришли. Поэтому и остановились, — объявил Россо. Он подошел к двери хижины, добавив: — Прости, Паскуалино, — затем распахнул дверь и толкнул Паскуале через порог.
8
Как только Паскуале оказался в хижине, к нему подскочил человек. Юного художника грубо сбили на землю и набросили на голову мешок, от которого несло сырой землей. Он попытался встать, но человек уперся в него коленом и связал ему руки за спиной, прежде чем поставить на ноги. Затем мешок сняли, и Паскуале увидел Никколо Макиавелли.
Журналист качался в воздухе (его ноги на пядь не доставали до грязного пола), подвешенный за руки на веревке, пропущенной над потолочной балкой. Это была примитивная версия пыточного орудия, применявшегося тайной полицией: strappado. Звероподобный детина потянул за свободный конец веревки и поднял Никколо немного выше.
Никколо застонал, и Паскуале закричал вместе с ним. Затем чья-то рука зажала ему рот, и он пролетел через всю комнату.
Одна-единственная комната, вот и все, что было в этой лачуге под крышей, залатанной ветвями утесника, чтобы дождь не просачивался сквозь щели. Два человека сидели на скамье, придвинутой к жалкому костерку из сухого дерна и щепок, который испускал струйку сладковатого дыма. На одном был темный домотканый балахон, подвязанный веревкой, — брат доминиканец. Он был молод, полноват, с выбритой головой, с мелкими чертами, стянутыми к центру мягкого луноподобного лица. Второй улыбнулся Паскуале, и сердце молодого художника замерло от страха, потому что он узнал этого человека. Бывший любовник Великого Механика, Салаи.
Поворачиваясь на веревке, Никколо произнес:
— Будь осторожен, Паскуале!
Россо протиснулся в дверь лачуги, таща за собой обезьяну. Паскуале отвернулся от негодяя, связавшего ему руки, и обратился к учителю, предлагая ему сразу положить конец всему происходящему. Россо еще раз обернул обезьянью цепочку вокруг кисти, дал макаке виноградину и сказал, не поднимая головы:
— Я ничего не могу для тебя сделать, Паскуале.
Салаи издевательски зааплодировал.
Никколо снова вскрикнул, когда его подняли еще на пядь над грязным полом. Детина, тянувший его, был крупнее, чем кто-либо, кого доводилось встречать Паскуале, с щетиной на голове и повязкой на глазу, за поясом у него торчал нож с изогнутым зазубренным лезвием.
Брат доминиканец произнес:
— О, пока еще рано кричать, синьор Макиавелли. Мы даже не начали.
— Крыша слишком низкая для настоящего strappado, так что, считай, тебе повезло, журналист, — сказал Салаи и подмигнул Паскуале. — Знаешь, как это действует?
Паскуале знал, как это действует. Он однажды делал зарисовки во время допроса какого-то савонаролиста по поводу листовки, в которой порицалась политика Синьории. И еще он помнил игру, в которую часто играл ребенком: болтался на дереве в оливковой роще отца, упорно дожидаясь, пока острыми иголками заколет руки и плечи, пока заболят кисти и начнут гореть пальцы, пока вес собственного тела сделается невыносимым, а затем наступит благословенное облегчение, когда он спрыгнет, и чудесное ощущение того, как он кувыркается и кувыркается по душистой, выгоревшей за лето траве. Он подумал, каково же это, если облегчение не наступит, и отвернулся от висящего Никколо, смущенный и разозленный.
— Я расскажу, как это однажды было со мной, — продолжил Салаи. — Тебя поднимают, а затем веревку резко отпускают. Ты падаешь, но падаешь не до конца, от резкой остановки руки едва не выходят из суставов. А затем тебя снова поднимают. Они делают так четыре раза, прежде чем задать вопрос, и к этому моменту ты уже готов говорить.
Россо осмелился сделать пару шагов по комнате, ведя за собой обезьяну. Он заметил:
— Ты, конечно же, заговорил.
Никколо поднял голову и произнес:
— Конечно заговорил. — Его бледное лицо блестело от пота.
Салаи захохотал. Он чувствовал себя как дома в этой лачуге с ее дымным спертым воздухом, земляным полом, устланным грязным тростником, в котором шуршали жуки, крупные, словно мыши. Он был одет элегантно, как всегда: в плаще из черной голландской материи, завязанном алым шнурком, в тунике красного шелка, которая, должно быть, стоила годового дохода десяти ciompi и скрывала, хотя и не вполне, его брюшко, в алых штанах с набитым на фламандский манер гульфиком и черных чулках на полных ногах.
Он сказал:
— Конечно, я заговорил. Я визжал, как резаная свинья. А как иначе? Я рассказал им кое-что похожее на правду, и, хотя имена были другие, они схватили нужное число людей. Которые, поскольку были ни в чем не виновны, отстаивали свою невиновность даже под пыткой, отчего их вина казалась очевидной. — Он открыл серебряную коробочку и взял из нее кубик марокканского желе, обвалянного в сахарной пудре. Положил конфетку в рот и причмокнул розовыми губами. — Пора уже прекращать весь этот фарс, Перлата, — обратился он к брату, — чем скорее я выберусь из этой блошиной норы, тем лучше.
