Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ) - Тимофеев Сергей Николаевич (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗
Тут скрипнула дверь, Неро на крыльцо вышел. Первое, что углядел, не пришлецов незнакомых, мать плачущую. Никак, обидели? Сжал кулаки, сделал шаг, а более не может. Ухватила его Ишня за руку, куда и подевалась сила злая. Только потом заметил, что и у старца пришедшего глаза блестят, да борода мокрая. Не знает, что и подумать. Никогда ему мать прежде не сказывала, отчего бы такому случиться могло. А та шепчет:
- В избу... в избу проси...
Крякнул.
- Заходите, коли с добром пришли...
Старец ровно и не слышал. Так бы и стоял, коли б Владимир, поклонившись, не толкнул его слегка. Идет тот, еле ноги переставляет, а глаза никак от Ишни отвести не может. Только тогда в себя пришел, как она в дверь раскрытую шмыгнула. Однако ж не до конца, потому как ни хозяину не поклонился, ни избе, как вошел, а сразу на лавку опустился, будто ноги отказали. Так и просидел, недвижно, в пол глядючи, пока за стол накрытый не позвали.
- Ты уж извиняй нас, старшой, что без зову мы, - сказал хмуро. - С добром ли, али нет, это уж как получится. Прослышали, горе у тебя, вот и пришли.
- Коли про горе знаешь, так, может, и как помочь ему?
- Есть у тебя в селении та, что ведает. Только нам двоим тайна откроется, поутру, возле дуба, что Перуновым зовется. Проси, чтоб на разговор пришла.
Ахнула Ишня, прижала руки к губам.
- Здесь она, та, что ведает, - промолвила тихо. - Скажи, уж не сама ли дорогу тебе указала?..
- Не сама, - пробормотал старец. - Думал, пока шел, что сама, а теперь вижу - дочь ейная.
Не понять Неро их разговора, да и не к чему. Хочет надеяться, что о дочери его, и боится. Скажешь слово, растолкуют, о чем речь ведут, спорхнет надежда пташкой пугливой.
День маялся, ночь не спал. А как ушли до света Сильдес с Ишней, так и не присел. То избу, то двор шагами меряет. Владимиру проще; он на озеро отправился, там и бродил - больно уж места знатные. Представил себе город богатый на берегу, стены, улицы, пристань; не просто представил, - как будто сам он его и строит. Здесь одно хорошо станет, здесь другое, там - третье, а коли четвертое поставить, так первое мешается. До того дошло, что наяву перед собой зрит, чему и начала-то еще нету. И гомон людской, многогласный, слышится... Нет, не гомон, зовет кто-то. Его, кажись, выкликают. Мальчишка из кустов прибрежных вынырнул, к нему бежит.
- Идем, зовут тебя...
Лицо у Неро, по нему не скажешь, то ли светлое, то ли темное. А вернее будет, и то и то сразу. Старики - те больше задумчивые. И есть от чего.
Похитил Светиду великий волхв Кедрон, спрятал в горы далекие. Держит там полонянкою. И есть в целом свете лишь один человек, коему суждено одолеть его. Кто он, молодец этот, каковы его приметы, где искать - про то не сказано. Ты ли, нет, не знаем. Но коли себя таковым мнишь, вот тебе испытание. Без травы особенной, никак с волхвом не справиться. Зовется тая трава екумедисом. На болотах растет, посреди черных топей. Ни с какой другой ее не спутать - мохнатая вся, ровно медведь, в пядь высотою. Найти ее просто, а вот взять да удержать... Есть тут в паре верст болото, наверняка и трава имеется, ан никто тебе в том не помощник. Самому идти, на самого и надеяться. Не на оружие, - на сердце, на глаза да на разум. Так что тебе решать. Добудешь екумедис, может, и волхва одолеешь. А не добудешь, тут и говорить не о чем. Пуще смерти судьба ожидает.
Задумался Владимир. Не так он себе дело представлял. Одно - с богатырем каким сразиться, иное - с волхвом. Еще и оберег раздобыть. На болота и днем-то без слова не сунешься, а уж ночью... Вроде не сказали старики про ночь, ан кому не ведомо, что травы такие только по ночам и берутся? Днем-то хоть видно, куда слегой тыкать, а по темени ткнешь в место топкое, вылезет оттуда... Подумать страшно, что вылезти может. В топи и останешься, и будешь бродить нежитью трясинною; зря, что ли, молвлено, пуще смерти судьба ожидает. Откажись он, никто не осудит. Пойди и пропади - только плечами пожмут. Той, в сарафане цвета неба весеннего, можно ли верить? Так ведь она ничего и не обещала. А ежели старики к ней спрашивать ходили, и им ничего путного не сказала.
Вечор, однако ж, с жердью в руке, на болото потопал. Камень вместо сердца иметь надобно, чтоб взор отца, дочь единственную потерявшего, выдержать. Хоть и взглянул Неро всего один раз, - а больше в сторону глаза отводил, - и того хватило. Как начало солнышко к лесу припадать, увидел Владимир жердь возле забора, ухватил, спросил, как болото разыскать, и потопал.
Поначалу, от досады великой, не больно-то и страшно было. А как подходить стал, так и навалилось. В каждом корне, что из земли торчит, змеюка видится. Каждое дерево сухое нежитью трясинною мстится. Признаться, пару раз, как рубахой за ветки цеплялся, холодело внутри. Когда же совсем подошел, хоть взад вертайся.
Где и чего тут искать, коли и земли не видать? Вода сплошняком черная, по ней листья такой зелени плавают, что глаз режет, а промеж них, тут и там, цветы белые. Те самые, из которых болотницы с трясинницами венки плетут, да путникам неосторожным на головы надевают, коли те в час неурочный рядом окажутся. Эти глаза отводить умеют. С виду девка красная, ежели не знать, как смотреть, - вмиг очарует и видом, и словом, когда задорным, когда ласковым. Венок на голову, и за собой, ровно теленка... Деревья, на метлы похожие. Ну, будто кто метлу позабыл. Снизу широкие, а кверху палками торчат. Кочки, конечно, тоже выглядывают, не без того, ан попробуй в темноте разглядеть, где кочка торчит, а где спина чья показалась. И это здесь, возле самого края. Что ж там дальше-то, в самой глубине, куда ему и надобно? Туда лезть - пропасть понапрасну, только с такой головой, как у него, иному и не быть.
Стоит Владимир, думает. Не о том только, как в болото забраться, а что ежели бы его в детстве такой слегой, как в руках сейчас держит, отходили как следует, так, глядишь, и ума прибавилось бы. Вправо ткнул, влево - топко. А может, хватается кто за слегу, поди, разбери. И тут, огонек невдалеке показался. За ним - второй. Один синенький, другой - желтенький, будто лучину кто зажег. Будто стоит там, не видимый в темноте, в руке держит. Ждет. Его ждет.
Пошел Владимир. Куда и деваться, не обратно же... Сам вызвался. Слегой перед собой дорогу попробует, шаг шагнет, снова попробует. Запах тяжелый, душный. И темнота наваливается, такая, что пощупать можно. А ну как вожатые его сгинут? Вот прямо сейчас: возьмут, и пропадут. Что тогда? Шорохи кругом, тут чмокнуло, там - чавкнуло, чуть подалее - гукнуло. Оживает ночное болото. Хотя какое там оживает? Нежить просыпается. В ее владения Владимир забрел, без оберегов, без ничего, одна слега в руках. А этой жердью много не навоюешь.
Уже и постанывает кто-то, и похихикивает, и завывает, и плачет. Кажется молодцу, тянутся к нему в темноте руки худые, да кривые, да белесые. Ни тебе звезд не видать, ни месяца, только огоньки впереди плывут. Страшно-то как... Никогда прежде такого страху не испытывал.
Сколько так шел, не ведомо. Может, всего десять шагов прошел, а может, десять верст. Только смотрит, остановились огоньки, замерли. И то ли глаза привыкли, то ли рассвет близко - засерело окрест. Видит перед собой будто островок небольшой, шагов пять в длину, пара - в ширину; на дальнем конце выворотень.
Потыкал для верности жердью своею - вроде и впрямь твердо. Выбрался, огляделся, а огоньки тем временем тихо-тихо к самой земле опустились да и пропали. Около же того самого места, где не стало их, почти возле выворотня, показалось Владимиру, будто веточка торчит. Подошел поближе, повел жердью, ничего не случилось. Прислушался - тоже как будто ничего. Опустился на корточки, руку протянул, мягкое что-то, на хвост векши похожее. И размером подходяще. Набрал в грудь воздуху побольше, глаза закрыл, сжал ладонь, да как дернет!..
От всего сердца дернул, так что опрокинулся и замер.
"Ну, - думает, - сейчас начнется. Не бывать такому, чтобы вот так запросто траву колдовскую рвали".
