Последнее пристанище (СИ) - Соот' (книги хорошего качества TXT) 📗
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросил Луи, когда чашка кофе оказалась в его руках.
Здесь, в Вене, кофе пили везде и на протяжении всего дня. Сортов и разновидностей его набиралось столько, что в венском кафе нельзя было попросить официанта просто "чашечку кофе. Нужно было абсолютно точно выразить свое желание, ведь голова шла кругом от количества сортов, вариантов заваривания, нюансов цвета и аромата, что предлагались посетителям. Кроме традиционных "шварцер*" и "тюркишер*" хозяева кофеен готовили "шале голд*", "францисканер*", "нуссбраун*", "кайзермеланж*" — и другие разновидности сего колдовского напитка, во всевозможных соотношениях разбавленного молоком или сливками. Венские кафе придумали хитрость — их столики покрывали лаком в виде цветовой шкалы, показывающей до двух десятков оттенков цвета кофе, и заказы официантам звучали так: "Будьте добры, номер девять" или: "Я же показал вам четыре, а что тут такое? Это же шестой". Для постоянных клиентов подносили и кофе, сделанный по секретным методам: например, "уберштюрцер Нойманн*", изобретенный неким Нойманном, который уверял в том, что специальный вкус напитку придает порядок его смешения, и что для достижения этого специального вкуса нужно в налитые сначала сливки "быстро" влить горячий кофе.
— Я заметил, что мой сын доверяет вам.
"Вот оно что", — подумал Луи, но вслух ничего не сказал.
Эрик Лихтенштайн откинулся назад и, поднеся чашечку мокко к губам, сделал глоток. Казалось, он размышлял.
— Видите ли, Луи, я волнуюсь за него. Мой сын — сложный человек. Может случиться так, что вы повздорите с ним… И я хотел бы взять с вас слово, что в этом случае вы не будете настаивать на своем и уступите ему.
Луи поднял бровь.
— Прошу прощения, я могу понять вас как отца, но… Вы просите меня во всем потворствовать и подчиняться вашему сыну, герр Лихтенштайн? Боюсь, это будет несколько затруднительно для меня — уступать кому бы то ни было во всем, чего бы тот ни пожелал.
— И тем не менее я вынужден обращаться с этой просьбой к вам. Поскольку вы сейчас в моем доме, вам, очевидно, следует блюсти уважение к моим словам.
Луи встал.
— Если мое присутствие тягостно вам, я готов сегодня же покинуть этот дом. Но находиться на правах кавалера при вашем сыне я не могу и не хочу. Мой отец был не менее знатен, чем вы, и если бы несчастье не постигло не только нашу семью, но и всю нашу страну…
— Месье Луи, — Эрик тоже встал. — Перестаньте. Я не пытаюсь каким-либо образом использовать или принизить вас. Ваше присутствие здесь радует меня, и я хотел бы, чтобы вы считали этот дом своим. Вам сейчас сложно это осознать… но я в самом деле рад вам, как радовался бы, если бы в мой дом вернулся потерянный сын. Но я знаю Рафаэля — и знаю, что он… Скажем так, он заглядывает не очень далеко в завтрашний день. Это было не так страшно, когда он был в этом доме один… из молодых людей его лет. Теперь же, когда вы здесь, и когда я вижу, что вы с ним становитесь друзьями… Я и рад тому, что вы сумели преодолеть сложности его характера, и в то же время опасаюсь… И за вас, и за него. Я вижу, вы горды. Вы были таким всегда. И вам, очевидно, будет трудно переступить через себя. Но я все же вынужден просить вас. Если между вами случится раздор, если Рафаэль захочет что-либо отобрать у вас… По крайней мере, не пытайтесь разрешить спор сами. Я знаю, как это делают молодые люди вроде вас. Обратитесь ко мне. Я прошу не только ради него, но и ради вас.
Луи стоял, поджав губы, не зная, что ответить на эти слова. Обида начала немного утихать, но беспокойство Лихтенштайна не было до конца понятно ему.
— Граф Лихтенштайн, уверен, вам не о чем беспокоиться, — сказал он осторожно, — мы с вашим сыном не так уж близки, хотя вы правы, он доверился мне на днях. Но так или иначе я не собираюсь вступать с ним в какие-либо споры. У меня хватает других бед, кроме как доказывать что-либо ему. Возможно, это звучит несколько высокомерно, но хотя нам с ним и поровну лет, я смею предполагать, что видел немного больше, чем он. Иными словами — нам нечего делить. Что заботит его — мало значимо для меня, и наоборот.
— Я был бы рад, — с нажимом ответил Эрик, — если бы это было так. Но я немного старше вас обоих и знаю, что есть дела, в которых равны юноша и старик. Есть вещи, которые одинаково затрагивают каждого из нас, какие бы беды он ни пережил. И если вы уверены, что вам не придется спорить с моим сыном, я тем более прошу вас дать слово, что в случае серьезной размолвки вы сразу же придете ко мне. Скажу честно, я уже просил Софи присмотреть за ним. Я думал, что брак с ней немного урезонит его — но, кажется, это ничуть не помогло. Ему абсолютно безразличны ее мнение и слова.
— Боюсь, что это похоже на правду, — Луи отвел взгляд. — Хоть я и не могу его в этом понять.
— Если бы вы смогли повлиять на него, — глаза Эрика блеснули, — если бы вы смогли сделать так, чтобы он обратил на нее свой взгляд… Я был бы до конца дней благодарен вам.
— Боюсь, я мало смыслю в этих делах.
— Понимаю, — Эрик вздохнул, — но по крайней мере не идите у него на поводу. Не поддавайтесь, если он станет задирать вас. И не спорьте с ним, хорошо?
— Могу обещать вам только, — сухо ответил Луи, — что первым не начну никакого раздора. И не буду настраивать его против жены.
— Жаль, если это все. Ладно, можете идти.
Если бы венцам вдруг стукнуло в голову посмотреть на то, что кроется за всем известным выражением "Помни о смерти", на мгновение позабыв свой девиз "Помни о жизни", они просто могли бы спуститься в катакомбы, тянувшиеся под некоторыми кварталами старого города и появившиеся, наверное, еще во времена Виндобоны; их взгляды остановились бы на картинах, полных горести и безысходности.
В катакомбах лежат тысячи трупов, защищенных от полного разложения сухим воздухом и какими-то другими способами естественной мумификации. Некоторые из них — в общих кучах, вызывающих естественный ужас, другие аккуратно разложены или словно сидят у стен тесных коридоров. Отблески неверного света факелов загадочно пробегают по их оскаленным лицам, по телам, на которых еще видны остатки сгнившей одежды, будто стараясь поднять их для странного и потустороннего чудовищного карнавала.
Туда-то, в подземную часть города, взяв в руки факелы, и направились после ужина двое молодых людей.
— Вы что, участвуете в заговоре против императора? — поинтересовался Луи, когда они с Рафаэлем спустились достаточно глубоко, чтобы никто не мог слышать их голоса.
Рафаэль обжег его многозначительным взглядом, и Луи умолк.
— Слышали ли вы легенду о графе Калиостро и наследии Жака де Моле? Луи покачал головой, и Рафаэль продолжал: — В документах, конфискованных после ареста графа Калиостро, нашли вот такую историю: в 1314 году в Париже костер инквизиции унес на небо пепел Великого магистра ордена тамплиеров Жак де Моле. Но пока он содержался в Бастилии, он передал послания четырем своим ученикам и по его приказу появились на свет четыре ложи, ставшие в последствии четырьмя Великими Ложами вольных каменщиков: для Востока — в Неаполе, для Запада — в Эдинбурге, для Севера — в Стокгольме, для Юга — в Париже. Наутро после того, как отгорело пламя, рыцарь Никола д'Омон и еще семь воинов Храма, переодетых каменщиками, собрали пепел Великого магистра. Четыре основанные им ложи поклялись уничтожить власть папы, истребить род Капетингов, уничтожить всех королей и создать всеобщую республику.
Чтобы никто, кроме самых надежных соратников не проведал об этих планах, они учредили фальшивые ложи под именами Святого Иоанна и Святого Андрея. Эти малые "тайные общества" на деле не ведали никаких тайн, но через их посредство их руководители могли вербовать людей, способных принести действительную пользу делу. В этих ложах нередко можно услышать разговоры о равенстве и братстве, они немало денег жертвуют страдальцам земным, но истинно посвященным нечего делать среди этих людей: их собрания называются капитулами, и их разговоры куда важней. Это, черное масонство, всю жизнь свою отдает великой цели — Священные рыцари Кадош, призваны свершить месть за преданного Магистра.
