Дождь в полынной пустоши. Книга 2 (СИ) - Федорцов Игорь Владимирович (книги онлайн полностью TXT) 📗
Отплакала, отвыла, отлежалась. Отлежавшись, побрела к священнику за утешением, сочувствием, пониманием. За целительным словом, умирить душевную рану. Но получила отлучение и тяжкую епитимью. За блуд. Потом нищенствовала, бродяжничала и побиралась. Не околеть в лютую стужу, сожительствовала с диаконом за тепло у очага. Стелилась под углежогов, укрыться от непогоды в их тесном шалаше. Прибилась к горемыке и рвала жилы на бесплодной пашне. Рожала мертвых деток, и варила настои, травить беспутным деревенским гуленам греховный приплод. Много зим минуло, много вод в реках утекло, а получается за прожитый срок, только-то и были семь лет под опекой мудрой отшельницы, горько вздыхавшей на обращение, матушкаˮ. С тем и придется отойти в райские кущи, если они уготованы таким как она. Не за безгрешность. За терпение, за глупую надежду в высшую справедливость и перемены к лучшему. Не переменилось. И не перемениться. Полыхнет тополиной пушиной в смертельном огневище и раздует ветер пепел, то немногое что от нее останется, во все стороны света, в каких не нашлось ей ни приюта, ни трудного бабьего счастья, ни тихой старости, похожей на долгую теплую осень.
−… Согласно закону королевства, прежде оглашения и исполнения приговора, Силин Ардаж надлежит выступить в свою защиту, ибо не сыскалось доброхота молвить за неё. Говори теперь или прими должное с покаянием!
В этот самый момент большого отчаяния, горькой обиды и тоскливого одиночества, травнице попалась на глаза фигура в темно-фиолетовых одеждах. На самом дальнем краю толпы. Не едино со всеми, не частицей в целом, но обособленно. Он приходил к ней. Это она могла сказать уверено. Покупал рвотное. Баранец. Спрашивал омежник. Не продала. Побоялась.
Странно узнать именно этого человека из десятков прочих. Может потому что он не с ними? Наверное, не зря её судят как ведьму. Было что-то в крови, в сердце, в душе, в мыслях, в умении увидеть и принять, зачем он здесь. Травница еще раз окинула взором людское болотище. Многие из них сдохнут. Скоро. И омежника не потребуется.
Но не утешилась. Не простила. Ни пропащей своей жизни. Ни смерти верного Жужа. Ни того что пришли.
Пожевав губами, Силин сплюнула черным кровяным сгустком.
− Тьфу! Вот вам мое покаяние! — и, под всеобщий запоздалый ах! шагнула в огонь.
Из оконной шибины, заткнутой трухлявой рогожей, здорово тянет стылым. Но и морозный сквозняк не в состоянии выветрить затхлость плесневелого дерева, едкой настоявшейся сырости, отопревшей кожи, копоти выгоревшего свечного воска, кислотности мышиного помета и еще десятка запахов тлена и распада. От худой крыши на стенах потеки и разводья. Безжалостная, вездесущая вода сгноила потолочные балки, смыла краски фресок со штукатурки, а саму штукатурку, где вспучила, где облупила до кирпича. В кладке многоместно щели, трещины и эрозия. Некогда нарядная горница, а это горница, выглядит заброшено. Не отрадно в ней ни жить, ни находиться.
Морщинистый темноликий архиерей Васпиниан, немилосердно древен. По всем человеческим срокам. И его великие года уже не торжество жизни и духовного подвига, а укор мешкающей с обязательным приходом смерти. Зачем мучить человека немощью, болезнями и невзгодами? До коли терпеть ему? Но пожалуется ли старик на свое долгое житье, попеняет ли на затянувшийся век? Нет, нет, и нет. Уходят те, кому нечего делать среди живущих, нечем занять свои дни и часы, а у него слишком много долгов и перед живыми и пред мертвыми.
Архиерей закончил вдумчивое, въедливое чтение, по небрежению владельца, мятого-перемятого свитка. Трясущимися, старческими, скрюченными болезнью пальцами, бережно поправляя и ровняя края, скрутил бумагу, но из рук не выпустил. Не вернул, не положил на пустой черный стол. Оставил при себе.
− И поэтому вы здесь? — в голосе старца теплилась надежда, получить подтверждение. — Исполнить последнюю волю покойного отца?
− Не вижу иной, мало-мальски приличной причины находиться в вашей дыре, − от гостя крепко пахнуло отвратной смесью дешевого пойла и чеснока. — Я видел разоренный тоджами Ксом, но и там не так скверно.
Осадить бы говоруна, призвать к уважительности, постращать епитимьей, а то и отходить архиерейской клюкой, за дверь вытолкать, прогнать, науськав дворовых псов. Но во власти юнца, ни больше, ни меньше, ближайшее благополучие монастырской братии. Во истину не познаваема мудрость Небес в своих помыслах. Потому не повздыхать, не поплакаться тяжкой доле, отпущенной Всевышним, но принять должной. Да и перед кем выказывать слабость? Перед неразумным маловером, отмеченным шрамами на юном лике.
− Время не щадит никого. Ни человека, ни его творения, − втолковывал недорослю Васпиниан. − Этим сводам тысяча лет. Столица начиналась от наших стен. Под нашим кровом находили пристанище первые монархи Эглер-хошксара. На наших алтарях выставлялись раки святых Хрисса и Фриды, а в подземельях монастыря годами хранилась королевская казна и Плащаница Шхины. С нашего иконостаса пяти церквам столичным щедро святыни отданы. На них и сейчас смотришь, сердцем благоговеешь. Не то, что нынешняя мазня, какую купцы вскладчину для Святой Афры в Энтурии приобрели. Там сроду хороших икон не писано, хотя от устава ни в чем не отступают.
− Зато теперь…., − Поллак не стесняясь обидеть старика, изобразил самое отвращение.
− Мы монахи. Наша участь смирение, молитва и вспоможение сирым и нагим, − поостыл старик. Или заморился от длинной речи.
− А в канаве у ворот, те, кому не вспомогли? — ёрничает унгриец, не жалея архиерейского самолюбия. − Но мне собственно безразлично сколь древни и живописны ваши развалины, а причина моего пребывания у вас, известна из содержания бумаги.
− Свершение богоугодных дел, достойно всяческой похвалы.
− Ни похвала, ни благодарности не уменьшат расходов, привести в порядок здешнюю разруху. Пять тысяч штиверов на постройку новой колокольни вынь да положи!
Архиерей снес упрек. Не ответно ли ему слушать подобное? Не он ли упрекал братию, не привечать бродяжек в разоренном доме. Не отдавать последнего. Не довершать разор.
− Всякая ноша тяжка.
− Интересно, чья тяжелей?
− То пустой спор, саин, − терпелив Васпиниан к неразумному юнцу. Не по добросердечию, по светлой корысти. Не взбрыкнул бы гость, не обманул бы нечаянных надежд. − Не нами назначено, не нам отменять. Мне своя — молиться. Вам — своя. Проявить сыновнюю почтительность к последней воле родителя.
− Почтение это на девяносто процентов розги, а на десять привычка подчиняться. И будьте уверены, все девяносто я прочувствовал своей поротой задницей и спиной. Ни полпроцента не скостил клятый пьяньчуга. Иной раз спать не мог. Змея столько не линяет, сколько с меня шкур спущено.
− Кто жалеет розги чаду своему…
− Старый дурак и не жалел…
Архиерей стерпел грубость и ругань. Не за себя, за братию. Может с его терпения им вскорости легче жить станет.
−…Так что остановимся на последних десяти. От меня требуется отстроить колокольню в Карлайре. Никаких особых распоряжений мне не дано. В чем вы убедились, внимательно прочитав отцовское поручение. Просто ваша обитель ближайшая к шинку, где я обычно засиживаюсь. Имеются какие-то возражения на мои намерения, выкладывайте, и мы расстанемся без нервотрепки. По мне, пять тысяч штиверов нашли бы применение и гораздо лучшее, чем оплачивать тысячу булыжников, уложенных в пустотелый столб, с десяти пудовым боталом на макушке, − мечтательная гримаса унгрийца, посыл архиерею, о юной греховности устремлений. − Но что поделать? Воля усопшего.
ˮВбить такому подчинение, надо сильно постараться!ˮ — восхитился Васпиниан баронской наукой. — ˮДругой бы деньги просто прокутил и не вспомнил о родительском наказе.ˮ
− Никаких возражений нет. Только небольшое пожелание, употребить часть средств на восстановление жилых помещений для братии. В большой нужде и большом стеснении живем.
