Верное слово - Зарубина Дарья (книги полностью .TXT) 📗
«Серафимы» кивнули одновременно, так что на губах старика мелькнула печальная улыбка.
– Витина выучка, – заметил он, подвигаясь ближе. – Всегда в нём оставалась эта военная струнка. Вы какого года выпуск?
Кто-то опустил глаза, кто-то испуганно обратил взгляд на старосту.
– Тридцать девятого, – ответила за всех Сима. Не осерчают девчонки, что добавила им лишних тройку лет. Выбор невелик. В сорок первом они вместе с Виктором ушли на фронт, Отец вернулся в институт уже в сорок седьмом и только тогда набрал себе новую группу. На выпуск пятьдесят второго, Машин, они никак не походили – слишком хорошо были заметны следы времени, войны и проклятой формулы «ночных ангелов». Оставалось сказаться сороковым и тридцать девятым, чтобы у старичка-профессора не появилось желания спрашивать про выпуск сорок первого и легендарную седьмую группу.
– Воевали, как я погляжу? – деликатно кашлянув, проговорил старичок.
– А вы? – пошла в наступление Нина.
– А мне не довелось, – сокрушённо проговорил он. – Не отпустили. Под замок посадили и охрану приставили. Поверьте, много бы я отдал, чтобы уйти тогда на фронт вместе с Витей. Но не сложилось. А вы на каком воевали?
– На Степном, – буркнула Нина, отводя глаза, чтобы старичок не заметил в её взгляде мелькнувшей искры презрения к тыловой крысе. «Захотел бы, нашёл путь на передовую. Теперь все, кто в кабинетах пересидел, языками цокают, что повоевать не успели», – буркнула себе под нос Громова, но Лена Солунь толкнула её локтем. Нина насупилась и уставилась в окно, за которым проплывали пыльные ветви лип.
Симе досадно было, что такой разговор зашёл здесь, над гробом. От повисшей тишины и тяжести невысказанных слов воздух словно сгустился, и лицо Отца вовсе казалось восковым, ненастоящим. Не могла эта парафиновая кукла быть их Учителем. Не могло в этой оболочке не остаться ничего, что она так любила. След его злого и ироничного ума в складке у губ, отпечаток силы в изломе бровей – смерть словно стёрла всё, сделав лицо Виктора безразличным и жестоким. Сима не хотела запомнить его таким. Она перевела взгляд на старика-профессора, стараясь припомнить, где она видела его лицо. Но так и не смогла.
– Всегда он был такой, – задумчиво проговорил, словно ни к кому особенно не обращаясь, старенький профессор, – решительный. Говорят, узнал, что, возможно, нашли останки его любимой седьмой группы где-то на Смоленщине. Другой бы послал магов помладше разведать, зная, какой силищи была группа, дивизию б пригнал. Другой кто, но не Витя. Уж очень он их любил. Даже и мёртвых всё защитить пытался. Как раз пришёл ко мне перед той поездкой, посидел недолго. Словно прощался… – Старик смешно наморщил нос, словно стараясь удержать слёзы. – Сильно оказалось проклятье, что девчат героических погубило. Эх, Витя-Витя… Всегда ты был такой, если уверился, что прав, – очертя голову в омут прыгал…
– Да не один, – буркнула Юля Рябоконь, глядя в окно невидящим взглядом – лишь бы не на гроб и не на старичка, расчувствовавшегося так не к месту.
– Вот и умер ты, Витя, за других. Пусть ценой жизни, а нашёл…
– Кого? – удивлённо подняла глаза Сима. Все остальные встрепенулись, посмотрели на старика. На мгновение, всего на долю секунды показалось «серафимам», что профессор обманул их – не был ни старым, ни немощным, ни сентиментальным. Его голубые выцветшие глаза смотрели внимательно, мудро, понимающе.
– «Ночных ангелов» своих он нашёл, – проговорил старичок и вновь зашевелил носом, зашмыгал, приложил к глазам белоснежный платок. – Останков почти нет, говорят, но по магометрии ошибки быть не может. Отыскалась наша легендарная седьмая группа. Сколько лет… Кто ж знал, что для того, чтобы девчат по-человечески похоронить, нам тебя, Витя, схоронить придётся…
Он умолк, погрузившись в скорбь, лишь изредка сопел и промакивал платочком глаза.
Маша приехала на кладбище. Всё такая же золотистая и худенькая, только грустная и какая-то другая. Словно свет, что всегда горел у нее внутри, кто-то выключил. И от этого взгляд Рыжей стал тяжёлым и задумчивым. А может, одёрнула себя Сима, только показалось. Может, это отразились в глазах подруг кладбищенские тени, серые надгробия, холодный осенний лес.
Едва все выбрались из автобусов, пошёл мелкий дождь, земля под ногами пропиталась водой. Рабочие с трудом подняли мешковину, закрывавшую приготовленную могилу.
Потёмкина опустили в неё как-то слишком торопливо. Видно, могильщикам не терпелось спастись от дождя в сторожке, где у них остался горячий чайник и бутерброды с ливерной колбасой.
Сима не заметила, кто бросил первую горсть земли на гробовую крышку. Маги из руководства, коллеги спрятались под академическими чёрными зонтами. И земля всё летела и летела, скрывая лакированную поверхность последнего жилища того, кого она любила. Она тоже наклонилась, сомкнула пальцы вокруг комка влажной земли и с трудом разжала руку над могилой. Старик-профессор пристроился следом, произнёс пару общих и высокопарных фраз о служении Родине и науке, обнялся с каждым, кто не успел улизнуть, а потом быстро простился и поспешил в сторону кладбищенских ворот, словно торопясь успеть на уже отъезжающий институтский автобус.
– И что это был за дед? – наконец выразила общее недоумение Нина, которая всегда выбирала пусть и грубоватые, но самые точные слова.
– Профессор Решетников, – буднично произнесла Маша, всё ещё отчасти погружённая в свои мысли. – А может, академик уже. Не может он быть просто профессором с таким послужным списком.
– Тот самый? Александр Евгеньевич? Который учебники по оборонной магии написал? Я думала, он выше. Не может это быть тот Решетников. На портрете совсем другой, – донеслось со всех сторон.
– На портретах в институте и вы на себя не похожи, – отозвалась Маша. – Я вас по тем портретам ни за что бы не узнала. Надо было, чтобы «тот самый Решетников» выглядел и великим, и советским, – вот и нарисовали. Меня с ним Отец познакомил, когда я диплом начинала писать.
– Отец у него диссертацию писал, – подтвердила Сима. – Это Александр Евгеньевич нашу формулу вывел. Ту самую.
Заканчивать фразу не пришлось. Во всех взглядах сверкнуло багровым страшным пламенем воспоминание о «той самой» формуле, отразилась чёрная вода кармановского болота, антрацит ночного неба, разорванного вспышками и лучами прожекторов. Страх, незабытая боль, непрощенная обида.
«Серафимы» ещё постояли над могилой, глядя на груду венков с алыми лентами «от коллег», «от друзей», «от учеников». Сима так и не решилась выбрать надпись на венок, поэтому один был совсем без ленты – с жёлтыми ирисами. Такие ирисы они с Машей года три назад посадили на могиле Сашки.
Помолчали.
– Ну что, к тебе теперь? – спросил кто-то из подруг.
– Ко мне? – Староста впервые в жизни растерялась, не зная, что ответить. Последние два года у неё не было своего дома. Был дом Виктора, его работа, его жизнь. И теперь, когда она закончилась, Серафима не успела ещё задуматься о том, как быть дальше.
– Нет, давайте в наше кафе. В «Мороженое», – предложила Оля Рощина. И только теперь подруги с удивлением обратили внимание на то, что Ольга приехала одна. Оли, Рощина и Колобова, всегда были вдвоём, неразлучны и неразделимы. Какое-то время, пока обживались с легендами, пришлось пожить по разным городам, но не могли Оли долго быть порознь. Отчего теперь Рощина приехала на похороны Учителя одна, спросить никто не решился, а вот мысль о маленьком кафе, куда они в счастливые предвоенные годы заходили после занятий, оказалась неожиданно приятной для всех. Словно добрые воспоминания только и ждали удобного случая воскреснуть и напомнить о себе.
Тогда, на болоте и сразу после, «серафимы» чувствовали друг друга, как самих себя. И потом, кочуя по Союзу, пока Рыжая не отыскала почти невозможное решение, всегда знали, где кто и что с каждой. А потом, когда ужас перевоплощения остался позади, связь начала слабеть, а после и вовсе исчезла. И оказалось, что это больно – вдруг оказаться одной, без этой тянущей, словно кровавая пуповина, связи. Очень больно. Конечно, потом они привыкли. Всё-таки хорошего было несравнимо больше.
