В канун Рагнарди - Чешко Федор Федорович (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Он вздохнул свободно и глубоко, скользнул рассеянным взглядом по ветшающей изысканности старинных стен, плотно обнимающих дворик.
Это хорошо, что Наташе потребовалось зайти к подруге, хорошо, что подруга ее живет именно здесь, в одном из этих особняков, некогда пригородных, а нынче — канувших в безликую урбанистическую трясину стремительно расплодившихся панельных многоэтажек. Нужно бывать здесь, нужно приходить еще и еще — теплыми тихими днями, когда некуда спешить. Приходить, чтобы думать о прошлом, вникать в его душу. Это ведь очень важно — вникнуть в душу прошлого. Это очень важно — понять, почему еще сто лет назад человек был более человеком, чем теперь.
Да, тем, кто разводил в этом дворике левкои, кто трогал пальцами хрустально-искристую струю ныне скончавшегося фонтана, жить было, конечно, много сложнее, чем нам.
Расстояния, ничтожные для нас, ужасали их своей непреодолимостью; информацию, приносимую к нам радиоволнами в доли секунды, несли к ним так медленно спешащие почтовые лошади — несли неделями, месяцами...
Многое, немыслимое в те времена, стало нынче надоевшей обыденностью. И все же... Все же те времена были человечнее нынешних. Почему?
Откуда-то из-за мусорных баков выскользнула большая серая собака, замерла, взглянула в глаза с непонятной укоризной. Потом отвернулась, улеглась, не сводя пристальных глаз с плотно закрытой двери. Виктор неторопливо затягивался, щурясь от сигаретного дыма, рассматривал ее — настороженную, внимательную... Тоже ждет кого-то? Ну, пусть...
Наверное, мы просто не доросли до своей техники. Наверное, нас измотал, измочалил сумасшедший темп нашей жизни, лавина захлестывающей мозг информации — так говорят все. Но может быть, дело не в количестве информации, а в ее качестве? Может быть, если бы на нас с той же интенсивностью рушились добрые новости, а не сообщения о детской проституции, экологических катастрофах и изувеченных людях, все было бы иначе? А может быть, информация — не причина, а следствие?
Что было раньше — курица или яйцо? Человек ли становится хуже от переизбытка негативной информации, информация ли такова из-за нравственной деградации человека?
Деградации? Да нет. Человек просто остается прежним. Это дико, нелепо, но за тысячи лет мы практически не изменились. Да, мы создали могучую технику, и с каждым годом наша техническая мощь все больше... Но это голова и руки. А сердце? А душа? Увы... Мы пыжимся, выворачиваемся наизнанку, пытаясь создать нетленные духовные ценности, и что? Художники, потом и кровью пробивающие путь к туманному, не ясному еще им самим идеалу, нередко с ужасом обнаруживают воплощение того, что они и сформулировать-то еще не могут, в лубке столетней давности, в иконах Рублева, а то и в петроглифах неолита, где умудрялись соседствовать архиреализм и архиабстракция...
А мораль? Да, еще на заре нашей истории мы создали высокоморальные заповеди, но разве стали они необходимостью нашей жизни? Куда там... Стоит только ослабнуть вере в неотвратимость кары за нарушение законов божеских и человеческих, стоит только истеричному маньяку крикнуть: «За всех вас отвечаю я!», и... Сколько раз такое случалось в разных землях, в разные времена... Почему он так силен в нас, этот косматый полузверь, впившийся грязными пальцами в окровавленную дубину, рыщущий налитым хищным взглядом: кого бы это?!. Почему так часто побеждает он в схватке с просвещенным разумом? Почему драгоценности своего интеллекта разменивает человек на то, чтобы измыслить новые способы совершения недозволенного, чтобы сотворенную гадость представить благодеянием?
Почему ради сиюминутной сытости человек способен с идиотским упорством рвать нити, на которых держится не он один — весь его мир? Могучим умом Хомо Сапиенса понимая неминуемость катастрофы, отмахиваясь от этого понимания волосатой лапой питекантропа — почему?..
От внезапного басовитого лая Виктор вздрогнул так, что рахитичная скамейка едва не развалилась — это собака, о существовании которой он и забыл уже, вскинулась, метнулась к мусорным бакам.
Двигалась она, впрочем, с ленцой, соображая, что ведь все равно не успеет. И не успела. Причина ее негодования — невесть откуда возникший рыжий матерый котище — без особой даже поспешности ретировался на ближайшую липу. Там, на высоком суку, он уселся с обиженным видом, наблюдая насуплено и мрачно, как собака усаживается на прежнем месте — старательно и надолго. Затем, выждав от греха (мало ли какая гадость может угнездиться в собачьем уме?) кот осторожно спустился на пыльную землю, короткими перебежками двинулся к какой-то лишь ему ведомой цели. Он надолго замирал, пристально и неодобрительно взглядывал на собаку, причем толстый ухоженный хвост его конвульсивно подергивался от омерзения. Собака больше не удостоила его своим вниманием. Поставила нахала на место — и ладно.
Снова захныкала, запричитала отворяемая дверь. Виктор торопливо поднялся — вышла Наташа.
— Долго ждал, соскучился? Бедный... — Подошла, смотрит в глаза снизу вверх, смущенно теребит висящую на плече сумочку. — Ты прости меня, копушу, пожалуйста, я очень-очень торопилась, правда...
Виктор улыбнулся:
— А я тут задумавшись малость. А еще мы с собакой кота загнали на дерево — так, от нечего делать, без удовольствия.
Наташа боднула его в плечо, потянула за руку:
— Ну что, на автобус? Пошли?
И они пошли. По тихим тенистым улочкам, где нечастые люди медлительны и улыбчивы (таких не встретишь в оглушенных автомобильным ревом толпах, клубящихся на тротуарах железобетонных проспектов). А теплые солнечные блики протискивались сквозь плотное кружево листвы, плавно и невесомо скользили по лицам... Хорошо!
Автобус пришлось ждать долго, и Наташа нервничала, выбегала на дорогу, высматривала: может, едет уже? Может, уже появился? Ей казалось, что из-за визита к подруге они очень опоздают, и Антон обидится. Виктор пытался растолковать, что Антон обижаться совершенно не умеет — не помогло.
А потом они долго-долго тряслись, сдавленные в людной духоте обшарпанного автобуса. Все окна были открыты, но в них вместо свежего воздуха врывалась едкая пыль, и Наташа, вжатая чужими локтями и спинами в викторов живот, сопереживала тяжким мукам фарша, запрессованного в сосисочную кожуру. Виктор слушал вполуха, услужливо ухмылялся, но на душе у него было муторно. Он чувствовал, что и гипертрофированная боязнь опоздания, и неостроумные транспортно-гастрономические аналогии — все это дымовая завеса.
А за ней — страх. Изводящий, темный, и причину его Наташа изо всех сил пытается скрыть. Чего она так боится? Спросить? Скажет, как же... Что же делать, господи, как успокоить, защитить? Как защитить, если не знаешь, от чего? Или от кого? И сборище это еще сегодняшнее... Некстати, как некстати! Не под силу оно может оказаться Наташе, сорваться она может на этом... Как это Антон высказался? Чрезвычайное и внеочередное антиупыристическое совещание, так, что-ли? Ему бы все в игрушечки играть, балбесу.
Они чуть было не проехали нужную остановку, потому что зазевавшийся Виктор слишком поздно начал пропихиваться к выходу и еле успел выдернуть Наташу из автобуса до того, как в него принялись вдавливаться дожидавшиеся снаружи.
А снаружи процветал мир частного сектора: аккуратные домики, ухоженные чистые садочки, переулочки, тупички. И заборы, заборы, заборы...
Идти было еще порядочно, и Наташа настроилась было снова поскулить на тему опоздания, но вдруг умолкла на полуслове, больно и судорожно вцепилась в руку Виктора. Глаза ее замутились таким неприкрытым страхом, что Виктор похолодел. Никогда еще не видел он таких глаз у Наташи. Да что же это с ней происходит, что она увидела такое жуткое?!
Наташа увидела Толика. Это было дико, нелепо, но именно на Толика был устремлен ее помертвевший от ужаса взгляд.
А Толик и не смотрел в их сторону. Он топтался невдалеке, возле ветхого гнилого забора, поминутно взглядывал на часы, кусал губы в нетерпении — явно кого-то ждал. И в облике его не было ничего пугающего. Одет он был, как всегда, в нечто модное и невообразимо импортное, и был бы просто шикарен, если бы не взмок так обильно — иноземная одежка оказалась явно не по погоде.
