Дикие карты (сборник) - Снодграсс Мелинда М. (книги без регистрации .TXT) 📗

А я на все вопросы холодно отвечал:

— Я отказываюсь это обсуждать.

То была моя личная Пятая поправка.

В шестидесятые, когда движение за гражданские права начало набирать обороты по всей стране, Эрл приехал в Торонто и обосновался на границе. Он встречался с чернокожими лидерами и журналистами и говорил исключительно о гражданских правах. Но к тому времени Сэндерсон уже успел выпасть из обоймы. Новое поколение чернокожих лидеров взывало к его памяти и цитировало его речи, а «Пантеры», [52] подражая ему, носили кожаные куртки, ботинки и береты, но факт его существования — существования человека из плоти и крови, а не символа — был несколько неуютным. Движение предпочло бы мертвого мученика, чей образ можно было бы использовать как угодно, их не устраивал живой и пылкий человек, который всегда высказывал свое мнение громко и недвусмысленно.

Возможно, Эрл догадался об этом, когда его попросили переехать на юг. Иммиграционная служба, возможно, даже позволила бы это. Но он слишком долго колебался, а потом Никсон стал президентом. Эрл ни за что не стал бы жить в стране, которой правил бывший член КРААД.

К началу семидесятых Эрл прочно обосновался в парижских апартаментах Лены. Эмигранты-пантеровцы, вроде Кливера, [53] пытались заручиться его поддержкой, но у них ничего не вышло.

В семьдесят пятом Лена погибла в железнодорожной катастрофе. Все свои деньги она оставила Эрлу.

Время от времени он давал интервью. Я разыскивал их и прочитывал от начала до конца. Если верить одному из интервьюеров, в числе прочих условий интервью был запрет задавать вопросы обо мне. Возможно, Сэндерсон хотел, чтобы некоторые воспоминания умерли своей смертью. Мне хотелось поблагодарить его за это.

Существует одна история, почти легенда, которую передают из уст в уста те, кто в шестьдесят пятом участвовал в марше из Сельмы в Монтгомери [54] за избирательные права. Якобы когда копы набросились на них со слезоточивым газом, резиновыми дубинками и собаками и участники марша начали падать, некоторые из них, как они клянутся, посмотрели на небо и увидели летящего по воздуху человека — черную фигуру в летной куртке и шлеме. Тот человек просто парил в воздухе, а потом исчез — так ничего и не сделал, не смог решить, поможет ли он демонстрантам, если пустит в ход свои способности, или лишь ухудшит их участь. Магия не вернулась даже в такой решительный момент, и после этого в его жизни больше не было ничего, кроме кресла в кафе, трубки, утренней газеты и кровоизлияния в мозг.

Время от времени я задумываюсь — может быть, все уже кончилось, люди по-настоящему забыли обо всем? Но тузы — часть сегодняшней жизни, часть прошлого, и весь мир вырос на истории «Четырех тузов». К тому же каждая собака знает Туза-Иуду и как он выглядит.

В один из моих периодов оптимизма дела привели меня в Нью-Йорк. Я отправился в «Козырные тузы», ресторан в Эмпайр-стейтбилдинг, где прожигает жизнь новое поколение тузов. У двери меня встретил туз, некогда носивший кличку Фэтмен, пока правда о его истинном имени не всплыла наружу, и я мгновенно понял — он узнал меня, а я делаю большую ошибку.

Он был со мной достаточно любезен, врать не стану, но его улыбка явно стоила ему немалых усилий. Меня посадили в самый дальний и темный угол, вдали от любопытных взглядов. Я заказал выпивку и жаркое из лососины. Когда мне принесли еду, вокруг рыбы был выложен аккуратненький кружок из десятицентовиков. Я пересчитал их — ровно тридцать.

Я поднялся и ушел, чувствуя, как Хирам сверлит взглядом мою спину. Но ни разу не обернулся.

Я не мог его винить.

Когда я играл Тарзана, меня называли хорошо сохранившимся. Потом, когда я продавал недвижимость и занимался строительством, все наперебой твердили, что работа идет мне на пользу. Я прямо помолодел с тех пор, как стал ею заниматься.

Когда я смотрю в зеркало, то вижу того же паренька, который спешил по нью-йоркским улицам на прослушивания. Время не добавило мне ни единой морщинки, ни капли не изменило меня физически. Сейчас мне пятьдесят пять, а выгляжу я на двадцать два. Возможно, старость никогда не придет ко мне.

Я все еще чувствую себя крысой и, возможно, навсегда останусь Тузом-Иудой.

Но я поступил так, как приказала мне моя страна.

Иногда я задумываюсь — а не стать ли мне снова тузом? Надену маску и костюм, чтобы никто не мог меня узнать. Назовусь Мистером Мышцей, или Пляжным Мальчиком, или Белокурым Великаном — или еще как-нибудь. Пойду и спасу мир — или хотя бы крошечную его часть.

Но потом я говорю себе: нет. Мое время было и прошло. А когда мне представилась такая возможность, я не смог спасти даже собственную душу. И Эрла. И всех остальных.

Пожалуй, следовало забрать монеты. В конце концов, я их действительно заработал.

Мелинда М. Снодграсс

ХРОНИКИ УПАДКА

Газетный лист пролетел над пожухлой травой крохотного скверика в Нейли и зацепился за постамент бронзового памятника адмиралу д'Эстену. [55] Судорожно затрепетал, как бока загнанного животного, остановившегося перевести дух; потом ледяной декабрьский ветер снова подхватил его и понес прочь.

Мужчина, устало сгорбившийся на чугунной скамье в центре скверика, разглядывал приближающийся лист с видом человека, который встал перед серьезным выбором. Потом с преувеличенной тщательностью запойного пьяницы вытянул ногу и поймал его.

Он наклонился поднять газету, и из бутылки, которую он зажимал между колен, полилась струйка красного вина. Этот инцидент сопровождался потоком ругательств на нескольких европейских языках, время от времени перемежаемых каким-нибудь непонятным звучным словом. Мужчина зажал горлышко бутылки ладонью, промокнул стремительно расплывающееся по штанине пятно огромным багровым носовым платком, подобрал газету — парижское издание «Герольд трибьюн» — и принялся за чтение. Его странные светло-сиреневые глаза перебегали от одной колонки к другой — он жадно проглатывал слова.

Мужчина судорожно скомкал газету, откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.

— Черт бы их побрал, черт бы побрал их всех, — прошептал он по-английски.

Как будто отвечая, его желудок громко заурчал. Он раздраженно нахмурился и сделал большой глоток из бутылки. Дешевое красное вино кислой струей растеклось по языку и окутало пустой желудок обжигающей теплотой. Урчание прекратилось, и он вздохнул.

На его плечи, словно мантия, было накинуто длинное пальто нежного персикового цвета, украшенное громадными латунными пуговицами и несколькими пелеринами. Под пальто на нем был небесно-голубой жилет и облегающие синие штаны, заправленные в стоптанные кожаные сапоги до колен. Надо сказать, что одежда была донельзя измятой и заляпанной, а белая шелковая рубаха — вся в заплатах. Рядом с ним на скамейке лежала скрипка со смычком, а футляр (со значением раскрытый) расположился на земле у его ног. Из-под скамейки высовывался край потертого чемодана, а рядом с ним виднелся саквояж из красной кожи с тиснением в виде золотых листьев с прожилками, двух лун со звездой и узкого скальпеля, расположенного посередине между ними.

Поднявшийся снова ветер зашуршал ветвями деревьев, растрепал спутанные медно-красные кудри до плеч; брови и щетина, выступавшая на щеках и подбородке, отливали тем же самым необыкновенным оттенком. Газетный лист рванулся из рук, и мужчина, открыв глаза, уткнулся в него. Любопытство одержало верх над возмущением, он резко распахнул газету и продолжил читать.