Кофе и полынь (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна (читать книги без сокращений TXT, FB2) 📗
У меня вырывается смешок.
– Да уж…
– Если она сказала, что обереги помогут – так и есть, – добавляет Лайзо. И смотрит на меня искоса, из-под ресниц: – Правда, любой оберег можно снять, отобрать грубой силой или выманить хитростью, так что крепко накажи мальчишкам, чтоб они никому своих оберегов не отдавали. Георг и Мирей – люди взрослые, разумные, Мадлен наяву любому злодею сама бока намнёт… Будь я Валхом, целился бы в детей, – заключает он безжалостно.
Но я сама думала о том же самом, и потому соглашаюсь:
– Почти наверняка. Мне страшно за Лиама. Мальчики Андервуд-Черри хоть и младше, но гораздо осторожнее. Они не доверяют чужакам, держатся друг за друга, с посторонними даже не разговаривают, если только Паола или Клэр не велят обратного. А Лиам слишком бойкий. Он думает, что ему всё по плечу… Он, конечно, умный и хитрый, но осторожности ему не хватает. А ещё он часто делает что-то наперекор взрослым, особенно если пытается впечатлить младших.
Лайзо улыбается:
– Ты, оказывается, и впрямь присматриваешь за ним. И присматриваешься… А я-то думал, что ты поручила его Паоле Мариани – и дело с концом.
– Из приюта забрала его на воспитание не Паола, – возражаю я. И вздыхаю: – Хотя, возможно, мне стоило бы чаще разговаривать с ним… Попробую его предупредить.
Говорю – а сама думаю, что следующей жертвой может отказаться не Лиам. А, например, Клэр, кажется, совсем не носит с собой оберег; кто-то из прислуги в особняке – тот же мистер Чемберс, который явно дурно спит в последние дни; или дядя Рэйвен – он может заметить мертвеца, но не остановить его; или Глэдис, которую я давно не видела, или Эмбер, или Абигейл… Или кто-то из постоянных посетителей кофейни, а уж им-то я никак не могу начать вдруг раздавать странные магические штучки, в которые сама-то верю лишь наполовину.
Начинаю понимать, как Валх истощил леди Милдред и свёл её в могилу.
Всё это проносится в голове, а Лайзо говорит в то же время:
– Предупреди. – И добавляет: – А если и впрямь случится беда, и понадобится помощь, то позови меня, и я приду. Возьми только это; носи с собой.
Он тянется куда-то под подушку и достаёт нож. Я успеваю подумать, что нож-то и надо носить с собой, прикидываю даже, влезет ли он в ридикюль… А потом Лайзо проводит лезвием по ладони наискосок и напрягает руку. Раз, другой, пока кровь не скапливается лужицей; затем начинает катать эту лужицу, как кусочек теста – и наконец передаёт мне крупный, с ноготь, ярко-алый камень.
Тёплый; чуть пульсирующий, будто живой.
– Носи с собой, а когда понадобится – сожми в кулаке, позови, и я откликнусь, – тихо говорит Лайзо, отворачиваясь. Я держу камешек осторожно, точно он может меня укусить. – А вообще, может, и увидимся скоро. Алманцев-то тут мы разбили; командир их бежал, а я его выследил и нагнал. И была у него такая любопытная бумага… Они хотят отправить к Бромли дирижабли с бомбами. Со дня на день.
Это так неожиданно, невероятно и жутко, что на мгновение я забываю о Валхе:
– С бомбами?
Луна за окном дрожит и покрывается трещинами; верхушки деревьев беззвучно колеблются, а запах вербены слабеет.
– Ты не пугайся только, может, это только план, – отвечает Лайзо быстро, и я понимаю, что он не собирался рассказывать мне об этом, чтобы не тревожить попусту. – Каких только планов у них нет, и один другого несбыточнее! Этого командира сейчас допрашивают, – добавляет он, снова отводя взгляд. – И, если всё подтвердится, я добуду самолёт – уже знаю как – и полечу наперехват, на опережение. Глядишь, и мимо Бромли будут пролетать, тогда и загляну, – и он смеётся.
Смех неискренний, ненастоящий; это спектакль, чтоб успокоить меня, скрыть тревогу, перебить её… Ощущение собственной беспомощности становится невыносимым. Я не знаю, существуют ли алманские дирижабли, летят ли они к Бромли или только собираются, как их остановить – и возможно ли это сделать с одним маленьким самолётом, пусть бы даже пилот – колдун-гипси.
От его смеха мне становится страшно; я хочу его заглушить – и разворачиваюсь, сгребаю Лайзо в объятия и целую его смеющийся рот.
Чужие губы – горячие, обветренные.
Луна за окном трескается, осыпается осколками.
Нас заливает темнотой, как водой.
Не вздохнуть.
Я очнулась посреди ночи, в духоте. Вокруг было темно; щёки, мокрые от слёз, липли к подушке. Голова кружилась; хотелось не то вскочить и бежать – куда, зачем? – не то лежать так до самого рассвета.
В ладони у меня был зажат маленький красный камешек.
Подарок от Лайзо.
Нельзя быть слабой; больше нельзя.
Я вытерла лицо рукавом, подушку перевернула другой стороной и легла, стараясь успокоить сердцебиение. Получалось как-то скверно; губы горели – наверное, от соли. Размеренно вдыхая и выдыхая, я старалась не думать ни о чём, ни о плохом, ни о хорошем… Вскоре это принесло свои плоды; я заснула, а когда проснулась во второй раз, то было уже утро.
Красный камешек лежал в изголовье кровати; я собиралась изготовить для него шёлковый мешочек-подвеску и носить с собой, на груди. Сейчас отчего-то казалось, что если мне удастся продержаться самой и не позвать Лайзо, то всё будет хорошо.
А если и нет… мы справимся, так или иначе.
Просто должны.
Эллис мог быть совершенно кошмарным врагом.
Наблюдательный – значит, способный замечать любые слабости, использовать ошибки и просчёты соперника. В ход пойдёт всё: сплетни, семейные тайны, небрежность в финансах, тайные связи… Даже привычки в еде! Как-то он рассказывал, что сумел подловить преступника на нелюбви к запаху марсовийского сыра. А прежнего секретаря по фамилии Грэмс, высокомерного хлыща, который нашёптывал начальнику Управления гадости о молодой вдове-машинистке, Эллис подпоил полынной настойкой прямо в присутствии высоких гостей, а потом тихонько рассказал ему анекдот про общественные купальни. Бедняга секретарь, которого к тому времени из-за этой настойки уже мучали видения и галлюцинации, решил, что именно сейчас он в купальнях и находится, а затем разделся и вышел к гостям. Его, разумеется, уволили, заменив на скучного, хоть и благонадёжного Смита, чему очень радовалась большая часть Управления, включая оклеветанную машинистку. Той своей выходкой Эллис ничуть не гордился, но и не сожалел.
Он вообще был безжалостным – и к себе, и к другим. Именно это позволяло ему довести расследование до конца и отправить за решётку несчастного юношу, который не выдержал побоев и унижений деспотичного отца – и отравил его… а заодно и мачеху, потому что вино с мышьяком из кувшина пили за ужином двое. Собственную невесту Эллис тоже не пощадил в своё время, хотя и знал, что за убийство её приговорят к повешенью. Сам он называл это «честностью» и «чувством справедливости», но я-то видела, каким холодным был его взгляд, когда речь заходила о преступниках! В такие минуты Эллис словно бы становился неспособным на сочувствие. Обычных людей он тоже не жалел, впрочем, и если можно было надёжно и быстро поймать злодея «на живца» – делал это без колебаний, даже рискуя здоровьем и благополучием жертвы.
Изворотливый, хитрый и хладнокровный… Если б существовал список опасных свойств его характера, он бы занял целую страницу.
Другом, однако, Эллис тоже был почти невыносимым – и в то же время самым надёжным, какого только можно вообразить.
– Что-то мне кажется, вы впали в уныние, – произнёс он вдруг посреди разговора, аккурат когда я, пользуясь паузой, вновь мысленно вернулась к последнему сну о Лайзо. Дирижабли, святые Небеса! Бомбы, дирижабли, нависшая над всеми нами угроза – будто Валха мало; невыносимо просто ждать, невозможно выбросить из головы. – На вас лица нет. Что-то случилось?
«Да», – хотела ответить я с жаром, но не смогла покривить душой. И вынужденно произнесла:
– Пока нет, но…
– Значит, «нет», – без всякого сострадания перебил меня Эллис. – Тогда второй вопрос: вы можете повлиять на исход дела?
