Дарующая жизнь (СИ) - Воронина Тамара (читаем книги .TXT) 📗
И вот, подобно эмигрантам, совершенно не знающим, что там впереди, за кордоном, Лена невольно вглядывалась вперед, а так как впереди была спина Маркуса, то он даже ежился иногда, и Лена тут же опускала глаза под ноги, хотя ежился он, вероятнее всего, просто от озноба. Ее плащ был теплее, чем куртки мужчин, но мужчины были в штанах, а Маркус так и вовсе в сапогах, да и кондовые башмаки шута было надеты тоже не на босу ногу. Деревья постепенно сменились странной чахлой растительностью, что наводило на тревожную мысль об отсутствии костра и постепенном замерзании насмерть. Лена стучала зубами так громко, что Маркус решительно накинул ей на плечи остатки одеяла и еще кулаком погрозил – мол, только попробуй отказаться, а шут обернул ее голову полотном, которое они использовали вместо полотенца. Француз под Смоленском. Немец под Сталинградом. Светлая перед Границей.
Когда Лена выдохлась окончательно, Маркус объявил привал и тут же исчез, пообещав раздобыть дров. Лене показалось, что он сделал шуту какой-то знак, но ей было не до краснения – она просто посинела от холода. А руки шута все-таки согревали…
Вместо дров Маркус притащил охапку то ли мха, то ли травы, сложил аккуратным стожком и на этот раз добыл огонь более современным способом: высек искру. Лена заранее зажмурилась, ожидая клубов дыма, но дыма не было вообще, огня тоже не было видно, но через несколько минут от стожка полилось мягкое обволакивающее тепло.
– Долго по Пути идти? Как-то здесь… неуютно.
– Неуютно, – хмыкнул Маркус. – Я предупреждал, что будет трудно. Холод пройдет… ну, жарко не будет, но и такого – тоже. – Он протянул руки к костру и посетовал: – Аж пальцы плохо гнутся. Зато сейчас будет хорошо. Эта гадость может гореть два дня, так как что спать нам будет хорошо. Особенно в обнимку.
– Вон с тем бревном в обнимку спи, – засмеялся шут. – Ишь какой прыткий.
– Ну не все ж тебе!
Они опять начали перепираться. Лена просто уткнулась носом шуту в плечо. Пусть себе веселятся. Не со зла же. И звучит это даже не скабрезно… Был у Лены на работе один академик с гипертрофированным чувством юмора, которые в ответ на уважительное «Ну, вы все-таки действительный член академии наук» легко откликнулся: «Вот член-то как раз недействительный», и получилось у него так мило и совершенно не пошло. Был он, правда, стар и толст, но прежние времена слыл большим бабником…
Маркус притащил еще кучку травы, сложил ее в стороне, разжег и сделал широкий приглашающий жест:
– Прошу! И всем будет тепло. Нам от костра и от тебя, Делиена, тебе – от нас. Верьте мне, это у меня не первая ночевка в Пути.
Они поели, разогрев свинину. Маркус жестом фокусника извлек из узла неопознанный то ли фрукт, то ли овощ, и шут восторженно присвистнул. Фрукт поделили на три части, и почему-то Лене досталась самая маленькая. Вряд ли мужчины решили лишить ее лакомства, но Лена, привыкшая уже к вкусным кусочкам, немножко удивилась. Все оказалось просто: фруктоовощ пьянил, как водка...
* * *
Потом Лена перестала считать дни. Она устала так, что на эмоции не хватало сил. Она даже холод уже не чувствовала, боли в ногах не ощущала. Сказывалась привычка к лежаче-сидячему образу жизни. Только в книжках почему-то всегда бывало наоборот: после нескольких дней мучений вдруг становилось легко, тут же все иначе. Может быть, Лена держалась только на этих самых эмоциях, а когда они прошли, проявилось все остальное. Пожалуй, она совсем бы упала духом, но мужчины ей не позволяли: тормошили, веселили, взваливали на закорки – и вовсе не потому, что у нее ноги больше не шли, а просто так. Маркус на всяком привале обязательно находил себе какие-то дела и оставлял их с шутом наедине, Лена уж и краснеть перестала, потому что если бы не океан, утром она бы точно уже не встала. Холод уже не был настолько промораживающим, а может, голые ноги уже адаптировались к этой температуре. Туфли уже представляли из себя подошвы, привязанные к ногам, и это больше всего беспокоило обоих мужчин. Они готовы были тащить Лену на себе, но она этого не позволяла: какими бы крепкими они ни были, на тяжелоатлетов не тянули, а Лена не была ни маленькой, ни худенькой.
От серо-голубого тусклого света болели глаза. Поросенок кончился, но это Лену не беспокоило: есть ей как раз не хотелось. Ей было как-то странно: она словно наблюдала за троицей, пробирающейся по лабиринту голубых ущелий, со стороны. Компания была та еще. Джек Лондон со своими описаниями застревающих в горах золотоискателей был романтик. Развалившиеся башмаки, рваные куртки и грязные рубашки выглядели в реальной жизни куда менее привлекательными. Вода им встречалась регулярно, но только в виде узких струек-водопадиков, из скалы вытекающих и к скалу уходящих: напиться было легко, умыться возможно, но постирать или основательно вымыться – никак. Да и мыться при таком холоде не тянуло даже чистюлю Лену. Запахов, которых не быть не могло, она не ощущала. Обоняние предусмотрительно атрофировалось до лучших времен. Одно только ее черное платье не порвалось, не помялось и даже не запылилось.
Маркус подшучивал и бодрился, пока Лена не попросила его не врать: она чувствовала, что он озабочен. Он почесал в затылке и признался, что Граница ускользает, но они не заблудились и он непременно их выведет. Похоже, в этом он и впрямь был уверен. Теперь перед ночевками он отсутствовал подолгу, уже не только для того чтобы оставить Лену и шута вдвоем. Он просто разведывал дорогу.
Шут и Лена разговаривали мало, казалось, что им слова были и не особенно нужны. Лена чувствовала, что его переполняет нежность, но боялась спросить, что чувствует в ней он. Шут обнимал ее то ли как хрупкую статуэтку, то ли как человека с обожженным телом – так ласково и осторожно, что хотелось умиленно плакать. Удерживало малоприятное воспоминание о массовом шоке при виде слез Странницы. Суеверие суеверием, однако мало ли что… Магии тоже не существует.
Иногда Лена все-таки начинала расспрашивать их о здешнем мире, о мире, из которого они уходили. Маркус уверял, что существенная разница между мирами довольно редка и он ведет их в мир похожий, даже почти такой же, населенный в основном людьми, но и не без древних рас, так же наполненный магией, где так же чтут Странниц и так же называют их Светлыми, зато не казнят шутов такими своеобразными способами: там провинившихся просто вешают, хотя и тоже публично. Лена вздрагивала от черного юмора Проводника, а шут успокаивающе обнимал ее и клялся, что в шуты больше ни ногой. Маркус рассказывал о тамошних людях и королях, магах и эльфах, троллях и прочей нежити, которую все боятся, а совершенно зря, потому что нежить безобидна совершенно и боится людей куда больше.
– Такое впечатление, что ты неплохо знаешь эльфов, – заметил как-то шут. Маркус кивнул:
– Неплохо. Был у меня в давние времена напарник-полуэльф. Хороший парень. Не прижился ни у эльфов, ни у людей. А что? Не любишь эльфов?
– Не люблю, – пожал плечами шут. – Кто их любит? Ты вон вторую эльфийскую помнишь, а я третью.
– Третья – это уже не война была, так, вылазки, налеты.
– Ну да. Только гораздо дольше, чем обычно. Сколько себя помню, всегда были вылазки и налеты. И мягкостью нрава эльфы не отличаются.
– А люди? – жестко спросил Маркус. – Люди отличаются? Сколько эльфов перевешали после этих налетов? А сколько людей наказали за то, что они эльфов вырезали?
– При Родаге – много, – усмехнулся шут. – Давно ты дома не был. Родаг поддерживает равновесие и мир. Эльфов вешают за налеты на людей, людей – за налеты на эльфов. Никому это, знаешь, не нравится, поэтому все стараются жить спокойно. Торгуют вон даже. Только ведь все равно никто их не любит. Мы их, они нас.
– Да, – признал Маркус. – Мы для них все равно что животные. Да еще бесполезные. Вроде блох. Делиена, а у вас иначе?
– Никакой разницы, – вздохнула Лена, – чеченцы режут русских, русские чеченцев, американцы иракцев, иракцы американцев… хотя все люди. И каждый со своей точки зрения прав.
