Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса (читать книги онлайн полностью без сокращений .txt) 📗
Я уже хотел сказать что-то или постучать в дверь, но представил, как он посмотрит на меня. Как изменятся его глаза. Как затвердеет лицо. Как варенье, это небесное лакомство, превратиться просто в приторный консервант, намазанный на хлеб. Потому что рядом будет стоять отвратительный грязный герханец.
Я отстранился и бесшумно, как шел до того, поднялся на свой ярус. И не спускался до самого вечера.
Иногда Котенок готовил. Мы никогда не заговаривали с ним об этом, но постепенно он обвыкся на кухне, если заключенный вообще может обвыкнуться в своей камере. Чаще всего он проскальзывал туда на рассвете и поздно вечером, лишь изредка изменяя расписание в те разы, когда я оставлял что-нибудь на столе специально для него. С его слухом не составляло труда расслышать скрип открывающейся двери и мои нарочито громкие шаги. Но и я его слышал. Иногда, когда стеклянные пальцы бессонницы принимались копошиться в моем мозгу и я встречал рассвет с открытыми глазами, тупо уставившись в стекло, снизу иногда приходил звук. Скрип двери. Шагов я не слышал — в отличие от меня Котенок не собирался афишировать свои передвижения по маяку.
Готовил он лишь тогда, когда я за всеми заботами забывал заняться этим сам. Например, проводил сезонную профилактику на «Мурене» или возился с компьютером. Я с детства отличался тем, что мог забыть про еду едва ли не на несколько дней. Брат даже шутил, что у меня в желудке должно быть установлен атомный реактор, годящийся для средних размеров крейсера.
Во второй раз это получилось очень просто. Даже проще, чем я рассчитывал.
— Ты не мог бы заняться сегодня на кухне? — промычал я, потому что у меня во рту был зажат микро-резак, а руки держали провода. В тот день я занимался барахлящим трансформатором, который в последнее время стал изрядно капризничать. Когда живешь в отрыве от всего мира, приходится учиться тем вещам, в которых ничего не смыслишь. Обслуживание техники маяка, не считая терминала связи, не входило в мои обязанности, но ждать года пол техника с ближайшей станции мне не улыбалось.
Котенок молча посмотрел на меня. Он хотел по своему обыкновению проскользнуть по лестнице незамеченным, я перехватил его на пути из туалета на кухню. Услышав мой голос, он остановился. Не потому, что ему было интересно, что я скажу или он скучал по мне. Просто старался выглядеть взрослым. Взрослые никогда не убегают, когда их окликают. — У меня много работы сегодня. Тебе не сложно будет соорудить ужин?
— Ужин?
— Еду на вечер. Мне нравится твоя еда.
Он смутился. Клянусь Космосом и каждой его песчинкой — смутился! Не покраснел, конечно, но глаза на мгновенье потупились.
— Я не… человек, который готовит, — сказал он.
— Ты замечательно готовишь! — крикнул я, вновь углубляясь в провода. В тот момент я должен был чертовски походить на Лаокоона, — Пожалуйста. Клянусь, я съем все что угодно, даже если это будут подшипники с соусом из машинного масла.
Он не ответил, скользнул по лестнице и исчез. Но когда я поднялся ночью на кухню, меня ждала прикрытая крышкой тарелка. Это была похлебка, грубоватая, но весьма вкусная. Котенок не стал жалеть моих запасов, отправив туда мясо, картошку, лук и много всяческой всячины. Специи он особо не жаловал, но отдал должное соли и перцу. Я никогда не брезговал простой пищей. Иногда, когда нам не успевали подвозить на передовую припасы или транспорт снабжения превращался в ворох бесполезного хлама, мне приходилось затягивать еще туже форменный пояс или есть такое, о чем я никогда не упоминал дома.
Я вымыл посуду, на небольшом листке бумаги написал крупными печатными буквами по-имперски: «Спасибо! Было очень вкусно!», оставил на столе. Следующим утром листок не исчез, хотя по его положению я заметил, что его брали в руки и даже пытались положить на прежнее место.
В общем, кухню мы поделили. Это была нейтральная территория, где мы иногда — редко, очень редко — могли столкнуться. Котенок никогда не делал попытки проникнуть на верхний ярус или выбраться из маяка, я же со своей стороны не заходил в его комнату.
Что я чувствовал тогда? Записи не дадут соврать, мы прожили так около двух недель. Два узника — один заперт внутри каменой башни, другой внутри себя самого. Оба слишком умны или слишком устали чтобы попытаться пробить стены своей темницы. Котенок… Это было самое вздорное, непостоянное и сердитое существо из всех, что мне доводилось видеть и тем более из тех, с которыми приходилось делить кров. Маленький ночной хищник, независимый и вечно крадущийся. Жестокий звереныш со стальными когтями. Беспомощный лисенок, забывший, как убрать обратно когти.
Некоторое время я позволял себе верить в то, что под колючей, давно нечесаной шерсткой скрывается обычный ребенок, пытающийся нарочитой грубостью отпугнуть от себя всех окружающих. Такие попадаются даже среди уличных котят — вечно взъерошенные забияки, готовые полоснуть когтями всякого, оказавшегося рядом, но млеющих, когда чешешь их пальцем под ухом. Это было очень глупое объяснение, но в тот период времени оно было характерно для меня, как я понял позже.
Котенок при всем своем полугрозном-полурастерянном виде никогда не был домашним котенком. Это был воин. Настоящий, прирожденный, что бы я ему на счет этого не говорил. Некоторая мягкость, которую не так-то легко было нащупать, компенсировалась изрядным хладнокровием. Я никогда не сомневался, что у него хватит и выдержки и умения вспороть горло или живот упавшему или всадить разряд из логгера между лопаток. Его нельзя было считать настоящим ребенком.
Иногда я представлял его таким, каким он стал бы, не попадись на его пути старый, выживший из ума граф. Он стал бы грозой колоний этого сектора. Его имя, которого я так и не узнал, наводило бы трепет на все имперские приграничные гарнизоны. Из него получился бы настоящий боец. Решительный, проворный, как рысь, со взглядом, быстрым и смертоносным, как орбитальные логгеры. Дремала в нем эта тускло блестящая искорка, которую я с удовольствием рассматривал, огонек, сигнализирующий о том, что к его обладателю нельзя поворачиваться спиной.
Котенок… Глупый, глупый граф. Ты решил поиграть с опасной игрушкой, которая куда опаснее, чем граната с выдернутым предохранителем или неисправный логгер. Это не сбитый с толку и опозоренный мальчишка, это почти сформировавшаяся машина для уничтожения, очень надежная и эффективная машина, надо сказать. Я вспоминал его взгляд, движения, скупые жесты. И чем больше вспоминал, тем яснее мне становилось, что все, что я принимал за растерянность или смущение, было не более чем маскировочной сеткой, наброшенной на боевой механизм. Изумрудный взгляд, вскинутые или нахмуренные брови — все это было ложью. Рассчитанной абсолютно правильно.
Стареющий граф известного рода, в прошлом известный рубака, бретер и поэт, ныне отбросивший все изгнанник и спивающийся философ-одиночка. Человек, запертый по доброй воле на крошечном островке. Давно забывший, что значит понимать самого себя. Герханец. Что лучше сработает против него, чем старающийся быть грозным и взрослым мальчишка, который на самом деле внутри беззащитен и лишь ждет поддержки чьей-то сильной руки? Этот человек ничего не сможет противопоставить этой красивой легенде, приторно-банальной, как полусгнивший леденец. Он слишком ван-Ворт.
«Он играет с тобой, — шептал в ухо голос, — Он видит тебя насквозь. А ты так и остался идиотом. Старая и глупая игра — к чему она? Мужественный уставший граф и дерзкий мальчишка, чья дерзость достаточно наивна чтобы граф это понимал? Отвратительно.»
Он был прав, голос. Я купился на сказку, в которую хотел верить. Обмануть самого себя — самый мерзкий обман из возможных. Почему я решил, что он — ребенок, которому нужна помощь? Где были мои глаза? Это почти зрелый убийца. Усыпляющий мою бдительность, рядящийся — не без успеха — под беспомощного сопляка. Самый простой способ обмануть противника — дать ему возможность поверить в то, во что он хочет поверить. К чему стремится. Герханец, землянин или кайхиттен — неважно, так устроен любой человек. Самый последний циник в глубине души ждет чего-то и на что-то надеется, как засыхающий цветок на покрытом пылью подоконнике. Потому что человек, который уже ни во что не верит и ни на что не надеется, умирает. Срабатывает сложный механизм самоуничтожения.
