Сильвия и Бруно. Окончание истории - Кэрролл Льюис (чтение книг txt) 📗

     Позвольте проиллюстрировать последние два вида опасностей примерами из собственного опыта. Не так давно я присутствовал на службе в соборе, место моё было как раз позади шеренги мужчин, участников хора, поэтому я волей-неволей обратил внимание, что когда наступило время чтения отрывков Священного Писания, у них был такой вид, будто это их не касается, а всего лишь предоставляет им несколько минут, чтобы разобраться со своими нотами. Кроме того, мой взгляд то и дело упирался в строй деток-хористов, которые, торжественно прошествовав к своим местам, встали на колени, будто бы для молитвы, и с минуту повертев головой по сторонам, вновь поднялись на ноги. Было слишком очевидно, что отношение их смешливое. Неужели такая привычка притворяться, будто они молятся, не несёт для детей опасности? Как пример непочтительного отношения к священным вещам я назову обычай, который многие мои читатели, несомненно, наблюдали в тех церквях, где духовенство и хор появляются торжественной процессией, а именно: по окончании личных молитв, которые творятся в ризнице и поэтому, разумеется, не слышны Конгрегации, финальное «Аминь» выкрикивается, чтобы его слышали все в церкви. Это сигнал для Конгрегации приготовиться встать, когда появится процессия; никому и в голову не придёт, будто этот выкрик производится с иной целью. Если мы вспомним, к Кому обращено это «Аминь» в действительности, и примем во внимание использование в аналогичных целях церковного колокола, мы тут же убедимся, что перед нами пример вопиющей непочтительности. Для меня это всё равно что использовать Библию вместо скамеечки для ног.

     Как пример опасности для самого клира, вызванной этим новым течением, позволю себе привести тот факт, что, как говорит мне собственный опыт, священнослужители данного направления особенно склонны пересказывать анекдоты, в которых предметом осмеяния служат самоё священные имена и слова, а иногда и подлинные библейские тексты. Множество таких анекдотов подаются как первоначально сказанное детьми, чья незапятнанная невинность в вопросах зла должна, вне всякого сомнения, оправдать их в глазах Господа от любой вины; но не так с теми, кто сознательно использует подобные невинные огрехи как материал для своего кощунственного веселья.

     Позвольте, однако ж, совершенно серьёзно добавить: я более чем уверен, что такая профанация во многих случаях неосознанна: «среда» (как я попытался объяснить на с. 91) производит в людях различие, и мне утешительно думать, что множество таких профанирующих историй — а мне их больно слышать и стыдно повторять — их ушей не режут и их совести не ранят, и что они не менее искренне, чем я сам, произносят две молитвы: «Да святится Имя Твоё» и «От твёрдости сердца и презрения к Твоему слову и заповеди, Господи, избавь нас». К этому я желал бы ещё добавить, в интересах их и себя самого, прекрасную мольбу Кибла [12]: «Дай на каждый нам из дней Круг собратьев потесней!» На самом деле над этой привычкой духовенства профанировать в повседневных разговорах я скорблю исключительно из-за последствий — из-за серьёзной опасности, подстерегающей как говорящего, так и слушающего. Верующего слушателя подстерегает опасность утраты почтительности к святому — в результате того, что он всего лишь выслушает и посмеётся подобным шуткам, — а также искушение пересказать их для забавы других. Неверующему слушателю такое зрелище уполномоченных защитников веры, откровенно её предающих, приносит чаемое подтверждение его теории, будто религия — это сказка. А самому говорящему это неминуемо угрожает утратой веры. Ибо если кто-то произносит такие шутки, не осознавая их вреда, он также не осознаёт в тот момент реального существования Бога как живого существа, слышащего всё, что мы говорим. И тот, кто потворствует своей склонности отзываться подобным образом о священных вещах, не задумываясь об их значимости, едва ли не обнаружит, что Бог в его представлении обратился в миф, а небеса в поэтическую фантазию — иначе говоря, что свет жизни для него померк, и в глубине души он атеист, потерявшийся в «осязаемой тьме» [13].

     Я опасаюсь, что в настоящее время усиливается тенденция непочтительного отношения к имени Господа и вещам, связанным с религией. Некоторые из наших театров способствуют этому покатному движению, выводя на сцене непристойные карикатуры на священников; некоторые из наших священников сами ему способствуют, показывая всем, что они умеют отложить в сторону дух почтительности вместе со своим стихарём и вне церковных стен подшучивать над именами и вещами, к которым они же питают почти суеверное благоговение внутри; «Армия спасения», боюсь, из самых лучших намерений много помогла этому упадку благодаря грубой фамильярности, с которой она третирует священные предметы; и теперь каждый, кто желает жить в духе молитвы «Да святится Имя Твоё», должен прилагать все силы, сколь бы мало их у него ни было, чтобы его сдержать. Так что я рад был воспользоваться этой редкой возможностью, как бы предмет разговора ни шёл вразрез с Предисловием к книге такого рода, выразить некоторые мысли, которые долгое время тяготили мой разум. При написании Предисловия к первому тому я не ждал, что оно будет прочитано в том или ином существенном объёме, но мне приятно думать, основываясь на достигших меня свидетельствах, что значительную его часть всё же читали, и надеяться на то же в отношении данного Предисловия; думаю, среди прочитавших найдутся такие, кто с сочувствием встретят изложенные мной взгляды и будут готовы помочь, как молитвой так и личным примером, возрождению в Обществе угасающему духу благоговения.

ГЛАВА I. Бруно делает Уроки

В течение последующих двух месяцев я жил одними воспоминаниями, настолько невыносимо скучной и унылой казалась мне теперь моя одинокая городская жизнь. Я тосковал по милым моему сердцу друзьям, которых оставил в Эльфстоне, по нашим чаепитиям, во время которых мы неспешно рассуждали об учёных материях, по тому взаимопониманию, которое придавало рождавшимся при этом идеям живую и чёткую убедительность; но чаще всего я вспоминал свои встречи с двумя сказочными существами — а может, видениями из сна, ибо я так и не решил загадки, кем или чем те детишки были на самом деле, — чья непосредственная шаловливость волшебным светом озарила моё существование.

Сидение в конторе, которое, как я подозреваю, низводит большинство людей до умственного состояния кофемолки или стиральной доски, проходило своим чередом — именно в такие жизненные пробелы, в такие вот часы опустошения, когда пресыщенному аппетиту уже несносны книги и газеты и когда истомлённый унылой созерцательностью человек силится — причём безуспешно — населить пустое пространство милыми лицами отсутствующих друзей, горечь настоящего одиночества ощущается сильнее всего.

Однажды вечером, чувствуя себя особенно изнурённым такой жизнью, я прямо из конторы отправился в свой клуб — не то чтобы в надежде повидаться с кем-либо из приятелей, ибо весь Лондон к этому времени «переехал в деревню», но в предвкушении хотя бы услышать «сладкие слова человеческой речи» и принять участие в простом человеческом обмене мнениями.

Тем не менее, первый же человек, которого я там повстречал, оказался именно приятелем. Эрик Линдон развалясь сидел в кресле и с довольно-таки «скучным» видом читал газету. Мы тот час же предались беседе, даже не пытаясь скрывать обоюдного увлечения.

Спустя некоторое время я всё-таки отважился перейти к главному предмету, который завладел моими мыслями, стоило мне увидеть Эрика.

— А что же наш Доктор? — Это имя, принятое нами по молчаливому согласию, было удобным компромиссом между официальным «доктор Форестер» и фамильярным «Артур» — на последнее Эрик Линдон едва ли имел в моих глазах право. — К этому времени он, я полагаю, уже прибыл на новое место? Адрес его вам известен?