Король-Бродяга (День дурака, час шута) (СИ) - Белякова Евгения Петровна (мир книг TXT) 📗

Где-то в середине моего променада меня отвлек от глубоких, но абсолютно бессмысленных дум стражник, притаившийся в кустах жасмина. Вид у него был загадочный. Когда я обратил на него внимание, он явно облегченно вздохнул, и поманил меня пальцем.

— Сударь студент, вас спрашивают… Пройдемте, я провожу… Только тихо.

Я удивился. Кому приспичило меня увидеть, причем так срочно? Но, кто бы это ни был, ему пришлось основательно раскошелиться, ведь у стражников Академии была своя цена, и немаленькая. Взяток они не брали лишь в случае с возвращением студентов из воскресных прогулок, да и то, потому что за нарушение этого правила провинившегося казнили, и жестоко. Почему у Академии вдруг обрисовалась такая странная принципиальность? Думаю, все пошло издавна, но из разговоров с Аффаром я понял, что дело тут в позиции заведения, выражающейся в словах Главы: 'Если им дороги знания, они приползут обратно в любом состоянии. Если же нет, то туда им и дорога'. Но обратная связь была: горожане связывались со студентами не так уж и редко; это были либо родственники, либо любовники или друзья учащихся. Но у меня не было в городе друзей, разве что… Сердце ухнуло: может, это Шен? Или кэп… я ускорил шаг.

Одну часть высокой и крепкой стены академии заменяла не менее высокая и крепкая решетка, заросшая виноградом. За листьями смутно угадывалась фигура, высокая — значит, это не Шен. Я подошел поближе, запустил пальцы в зеленые усики, потянул на себя, раздвигая плети винограда… Каково же было мое удивление, когда я увидел там, на улице, Зикки. Она стояла, закутанная с ног до головы в скромное, без вызывающей вышивки покрывало, как и предписывали обычаи появления проститутки в престижных районах. Глаза ее блестели, и я сначала не понял, отчего — возможно, от волнения, подумал я и приветливо улыбнулся:

— Милая, милая Зик! Стражник перепутал, сейчас я позову Мика… Секунду…

— Стой! — она ринулась к решетке, схватилась за один из прутов так, что пальцы побелели. Край покрывала, который она до этого придерживала, упал, открывая взгляду лицо без единой кровинки. Как снег, сказал бы я; но тут, на Юге, не знают снега. Тут говорят — как жемчужина.

— Я хотела видеть именно тебя, стражник не ошибся. Я…

И она залилась слезами, такими обильными, словно голова ее была наполнена ими, и дала течь в уголках глаз.

— Что? Да что случилось?

— Их схватили, — зашептала она, проглатывая части слов, но я прекрасно понимал ее, ибо сердце мое домысливало недостающее, — их схватили у причалов, и поймали, и теперь их казнят… Джоки, сделай что-нибудь… Это оказался евнух, жирный урод, он требует казни! Джоки… М'моно пьет с утра, он грозился пойти с ножом вызволять их из темницы, но мы с девочками его связали и напоили насильно маковым отваром. Он спит… Джоки? Ты ведь поможешь им?

Я пожевал губу. Сильно пожевал, на совесть, так что не заметил, как надкусил.

— Их взяли обоих?

— Да… — она оторвала руку от прутьев и взялась за ткань, мокрую от слез — прикрыть лицо.

— Когда казнь?

— Сегодня.

Я помолчал, оторвал усик винограда и засунул в рот. Размял зубами.

Кислый.

— Ничего не предпринимай, поняла? Ничего не делай сама, и девочкам не давай… И Моне тоже, ему — особенно. Слышишь?

— Да… Но ты…

— Иди в 'Селедку', возвращайся. Я подумаю.

Я присел на бортик фонтана и перебрал в уме всех; и после недолгого колебания выбрал того человека, который мог мне помочь.

Асурро поднял не выспавшиеся глаза от фолианта и почти незаметно улыбнулся.

— А, заходи… вижу, траволечение тебя не прельщает, что ж… это понятно.

— Мне нужно в город, срочно. Сейчас. — Я решил не тратить попусту время. — Пожалуйста.

Боевой маг захлопнул книгу и внимательно посмотрел на меня.

— Ты же знаешь, я не люблю Аффара. Эту его идиотскую манеру крутить кольца на пальцах, его вязкость и маслянистость. И еще больше я не люблю у него что-то просить.

— Хорошо, — я развернулся и направился к двери.

— Погоди, — услышал я смешок, — погоди… Пойдем. Я скажу, что мне кое-что нужно в городе, а кроме тебя, послать некого. Все-таки ты мой лучший ученик, кому же, как не тебе… Заодно объясним твой прогул.

Он накинул профессорскую мантию с изображением осьминога, расчесал пятерней волосы и усмехнулся, как умел только он: неуловимо, только намеком в уголке рта.

— Мрачный ты парень, Джоселиан. Хотел бы я знать, что это тебя так туда тянет?

— Смерть, — не подумав, брякнул я.

Он кивнул и подтолкнул меня к выходу.

Я добрался к месту казни как раз вовремя, чтобы увидеть, как их выводят. Толпа собралась огромная, история эта наделала шуму. Люди пришли посмотреть, как отрубят головы двум неудачливым похитителям, рискнувшим поднять руку на человека из дворца. Сам он, татуированный толстяк в расшитых туфлях, на площадь не явился. Стражников, и городских, и дворцовых, было видимо-невидимо, они окружили плотным кольцом деревянный помост, на котором традиционно совершалась казнь. 'Против Закона и нашего Солнцеликого Султана, да живет он вечно', как зачитал из длиннющего свитка чиновник в слишком широком для себя халате. Тощий человечек был спеленут им, да так туго, что его глазенки вылезли из орбит, и голосок у него был надрывный. Он огласил злодеяния, вытягивая шею, потом промокнул пот огромным шелковым платком и пропищал: 'Ведите!'

Палач отозвался эхом, но гораздо более низким голосом, и тоже утер пот, только рукой.

Толпа зашумела, всколыхнулась, люди зашептали: ведут.

Я привстал на цыпочки, стараясь увидеть своих друзей. Сердце отплясывало в груди скорбный танец, размеренный и горький. Во рту все еще медлил вкус виноградного усика, не желая уходить.

Их вывели на помост; у каждого глаза завязаны, во рту кляп, руки скручены за спиной толстенными веревками. Следов побоев не видно, и стояли они ровно — но я видел немало пыток: внутри у них была каша из органов, я был почти уверен. Ган поставил ногу так, чтобы поймать Шенбу на бедро, если тот начнет падать.

Я стоял, укрытый толпой, и был неузнаваем и безучастен. Еще одно лицо среди других, еще один голос… Что я мог? Сложно было представить меня, громящим стражу, перерубающим путы моих приятелей, разбрасывающим врагов направо и налево. Даже мне, с моим богатым воображением — сложно.

Я повысил голос и завопил что есть мочи:

— Коротышка — главный зачинщик! Пусть он ответит за свои злодеяния!

Было видно, как дернулась голова Шенбы — он узнал меня. А я начал, как когда-то на подмостках, чисто и звонко разбивать своим голосом воздух, повисший над площадью; толпа же, притихшая при первых раскатистых звуках, тихонько загудела:

— Пусть, пусть ответит!

Я не останавливался, надрывая связки в крике:

— Пусть ответит! Пусть скажет последнее слово!

И толпа:

— Пусть скажет! Пусть ответит!

Замученный солнцем палач, ждущий в нетерпении начала казни, смущенный донельзя, неуверенно махнул рукой в сторону собравшихся поглазеть на смерть людей, и потянулся за топором. Я открыл было рот, но тут женщина, стоявшая рядом со мной, с младенцем под мышкой, закричала:

— Нет, пусть сначала скажет!

— Пусть, пусть скажет! Пусть ответит! — подхватили вокруг, и я в том числе. Я размахивал руками в некоем священном почти что экстазе, ощущая в груди трепет единения с этой огромной массой людей, доказывающей сейчас, что она имеет право на Зрелище.

Палач нервно дернулся в сторону приговоренных, потом повернулся к рыбообразному типу, чиновнику со свитками в руках. Тот, чувствуя надвигающееся пламя пожара людских голосов, закивал головой быстро-быстро, и мне на секунду показалось, что голова его сейчас оторвется от шеи и скатится под ноги зрителям. Палач сдернул повязку с глаз Шенбы, вынул кляп и отошел на несколько шагов. Погладил лысину рукой, уставившись на чиновника, словно бы говоря: 'Я не несу ответственности за это безобразие'. Тот спохватился, сделал было знак рукой, чтобы кляп вернули на место, но было уже поздно.