Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
— И хорошо! Я люблю совать нос куда не нужно. Оставь меня в покое…
— Нет. Всё должно решиться между ними. Семар Дев, ответь мне: получив возможность услышать их разговор, смогла бы ты промолчать?
Она ощетинилась, а затем разочарованно зашипела. — Ладно, ладно, в этом я не сильна. Но, Карса — даже если бы я что-то сказала, какой был бы вред?
— Оставь его. Пусть решает сам, свободно.
Слова Котиллиона падали словно удары, и Скиталец принимал их один за другим, отводя глаза, явно не в силах встретить взор бога.
Пес принялся жевать разодранное тело с бездумным увлечением, столь свойственным всем спешащим набить желудки хищникам. Второй зверь отвернулся и вроде бы прислушивался к звукам схватки.
Котиллион был неумолим.
Для бога, для Скитальца, как и для Карсы Орлонга с Семар, окружающий мир словно исчез. Мгновение стало весомым, оно выпало из времени, как может каменный блок выпасть из сердца стены. Мгновение это должно окончиться решением, тем или иным, ведь очевидно: Котиллион встал на пути воителя и в сторону отступать не намерен.
— Карса… если будет плохо…
— Я берегу его спину, — прорычал Карса.
— Но что если…
Слова ведьмы прервал нечеловеческий вопль, вырвавшийся из горла Скитальца; он словно разящим ножом отсек все ее мысли. Что за отчаянный, тоскливый крик — он не принадлежит ему, не должен… но Скиталец выбрасывает вперед руку, словно сметая Котиллиона с дороги…
Воитель прошел мимо бога, но теперь ему словно нужно волочить каждую ногу. Скиталец будто сражается с незримым, но страшно могучим потоком. Злобная его одержимость вышла за все преграды — он бредет как обреченный.
Котиллион смотрел ему вслед; Семар видела, что он закрыл лицо ладонями, как бы не желая сохранять память о происходящем. Словно воспоминания можно смыть одним движением рук….
Семар ничего не понимала, но горе охватило ее. По кому? У нее не было ясного ответа. Хотелось плакать. По Скитальцу. По Котиллиону. По Карсе. «По всему проклятому городу и трижды проклятой ночи…»
Гончие неторопливо ушли.
Семар моргнула. Котиллион тоже пропал.
Карса встряхнулся и снова потащил ее за собой.
Давление снова росло, напирая на ее защиту. Ведьма слышала треск, шелест песка. И, ковыляя по следу Скитальца, Семар Дев осознала, что они идут в самый узел этой силы.
Страх горчил на кончике языка.
«Нет, Скиталец, нет. Передумай. Прошу, передумай».
Но он же не передумает, правильно? Не сможет. Не захочет. «Рок обреченных… звучит неуклюже, но… как еще это можно назвать? Эту силу неизбежности, ненужную, и тем не менее неодолимую. Рок обреченных».
Бредя сквозь пойманный ночным кошмаром город под призрачным светом умирающей луны, Скиталец словно тянет за собой цепи — а на концах цепей никто иные, как Семар Дев и Карса Орлонг. А сам Скиталец надел на шею стальной воротник, незримо и неумолимо влекущий его вперед.
Никогда еще она не ощущала такой беспомощности.
В растянувшийся до размеров вечности миг перед прибытием Повелителя Смерти мирок Драгнипура начал медленно, жутко и неостановимо содрогаться. Повсюду нависло ощущение конца. Повсюду многоголосие криков отчаяния, ярости и бессмысленного вызова. В каждом из скованных пробудилась суть души, вернула себе природное звучание, и в каждом крике выразилась горькая истина. Драконы визжали, демоны ревели, глупцы истерически вопили. Храбрые герои и безрассудные разбойники набирали в грудь воздух — так, что трещали ребра — и затем испускали боевые кличи.
Серебряные огни падали с небес, разрывая облака пепла. Армия невообразимых размеров, армия, не берущая пленных, ускорила атакующий шаг; мечи стучат о края щитов, белая волна аннигиляции вздымается все выше, смыкаясь с штормовыми тучами.
Жалкие ободранные туши на концах цепей позади повозки поджали обрубки рук и ног, словно все еще страшились грядущего забвения. Вращаются глаза в дырах черепов, в них в последний раз блестят искры разума и понимания.
Нет, никто не желает умирать. Смерть — забвение, и жизнь плюет ей в лицо. Если успевает.
Разумные и безумные в этот миг объединились.
«Отриньте все доводы. Взбудораженные инстинкты — плохие советчики. Трясите цепями, если еще можете, но помните: то, что сковывает нас, нерушимо, и дорога наша лишена ответвлений, как бы ни хотелось думать иначе».
Дич одним глазом взирал в падающее небо и ощущал ужас, но не свой ужас. Бог, которому пришлось одолжить глаз, заполнил череп колдуна воплями. — Рожден на смерть! Я рожден на смерть! Нечестно нечестно нечестно!
Дич хрипло рассмеялся — по крайней мере попытался это сделать — и ответил: «Мы все рождены на смерть, идиот. Нить жизни может оборваться через один удар сердца или через тысячу лет. Растягивай сердцебиение, ломай стены столетий — всё одно. Когда наступит конец, мы почувствуем одно и то же.
И боги ничем не отличаются от нас!»
Нет, его не поразил бог, что угнездился в душе. Кадаспела безумен, если думает, будто такое создание на что-то способно. Вложи в глубину сердца страстное желание убивать, а потом покажи весь ужас беспомощности — ох, разве это не жестокость выше всех пределов? Разве это не приглашение сойти с ума?
«Кедаспела, ты сделал всего лишь версию себя. И ничего иного не смог бы… да, я понимаю.
Но, чтоб тебя, эта плоть — моя. Не твоя.
Проклятие…»
И вот он, пойманный в «великий рисунок». Его кожа — часть гобелена. А какая на нем изображена сцена? Увы, ему не увидеть.
Демон Жемчужина стоял, сгорбившись под весом тел, и железные корни свисали до земли. Он не мог поднять новых и стоял, тихо плача; ноги его дрожали и подгибались, походя на падающие деревья. Он уже давно понял бесполезность ненависти. К Верховному Магу Тайскренну, призвавшему его и подчинившему своей воле. К Бену Адэфону Делату, бросившему его против Сына Тьмы, к самому Рейку, чей меч жалит больно. Всё иллюзия. Ненависть — ложь, питающая твои эмоции, но высасывающая дух. Нет, Жемчужина больше не испытывает ненависти. Жизнь — сделка между ожидаемым и неожиданным. Но не все мы — хорошие торговцы…
Драконус подошел к нему. — Жемчужина, друг мой, я хочу сказать прощай. И поведать, как мне жаль.
— Что тебя так печалит?
— Мне хочется просить прощения за всё. За Драгнипур. За ужас, выкованный моими руками. Разве не правильно, что оружие забрало своего создателя? Думаю, что правильно. Да уж. — Он помолчал, закрыв лицо руками. На миг показалось — сейчас он вцепится в бороду, раздерет кожу. Но вместо этого скованные руки упали вниз, словно под весом цепей.
— Мне тоже жаль, — сказал Жемчужина. — Видеть конец всего этого.
— ЧТО?!
— Так много врагов, сошедшихся вместе не по своей воле. Враги, однако работающие воедино. Так давно. Разве это не чудесно, Драконус? Необходимость заставила их соединить руки, работать сообща. Чудесное дело.
Воитель взирал на демона. Казалось, он онемел.
Апсал’ара взобралась на балку около колеса. Удержаться было трудно — повозка качалась и скрипела, ведь её по-прежнему бездумно тащили вперед; балка была покрыта слизью, потом, кровью и еще какой-то гадостью. Однако что-то происходило в портале, в ледяном черном пятне под самой серединой днища.
Непонятный поток струился во Врата, сложное переплетение нитей, спускавшееся с бока фургона. Каждое щупальце чернильно-темное, но вокруг него слабое болезненное свечение, пульсирующее медленнее, чем бьется человеческое сердце.
Что это? Жалкий бог Кедаспелы? Он пытается использовать шедевр безумного татуировщика как решетку, как такелаж, по которому можно спуститься и нырнуть во Врата?
Он пытается сбежать. Если так, она готова его опередить.
Пусть холод сожжет ее плоть. Пусть отвалятся целые куски. Лучше так, чем рычащие воплощения хаоса, рвущие ей горло.
Она подобралась еще ближе; дыхание вылетало потрескивающими перьями, они тут же превращались в сверкающие кристаллы и падали вниз. Это напомнило юность, ночи в тундре, когда падал первый снег, когда тучи ежились, отрясая алмазные меховые бока, и мир становился таким тихим, таким бездыханно — совершенным, что ей казалось: через миг она сама станет ледяной, навеки приморозит к почве свою юность, смелые мечты и дерзания, память о любимых лицах — матери, отце, родичах и возлюбленных. Никто не постареет, никто не умрет, сойдя с пути, да и сам путь — верно, он не кончится никогда.
