Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Сирдомин чуть не упал, будто ударенный кулаком в грудь. «Это… Беру сбереги, это неправильный вопрос! Не для такой… твари. Погляди на себя, Искупитель! Тебе не исцелить того, кто не желает исцеляться! Тебе не починить то, что наслаждается изломами!» — Ты не можешь, — прорычал он. — Искупитель, ему не помочь. Ты падешь. Пропадешь, будешь проглочен.
— Он хочет меня. Она хочет меня. Она дала ему свою жажду. Неужели не видишь? Они объединились.
Сирдомин бросил взгляд на Верховную Жрицу. Она отращивала руки, в каждой оружие, каждый клинок крутится и воет, создавая сеть режущего железа. Келик облачками брызг летит с лезвий. Танец ведет ее всё ближе.
Нападение началось.
— Кто, — шепнул Сирдомин, — объединится со мной?
— Найди ее, — велел Искупитель. — Глубоко внутри она прежняя. Тонущая, но еще живая. Найди ее.
— Селинд? Она мне безразлична!
— Она — пламень сердца Спиннока Дюрава. Она — его жизнь. Сражайся не за меня. Не за себя. Сражайся, Сирдомин, за друга.
Воин прерывисто всхлипнул. Душа его нашла голос, и голос оказался стоном отчаяния. Задыхаясь, Сирдомин поднял клинок и устремил взор на женщину, извивавшуюся в гибельном танце. «Смогу ли я? Спиннок, глупец, как ты мог пасть столь глубоко?
Смогу ли я ее найти?
Не знаю. Не думаю».
Но его друг нашел любовь. Абсурдную, смехотворную любовь. Его друг, каким бы он ни был, заслуживает шанса. Единственный дар, стоящий хоть чего-то. Единственный.
Смахивая с глаз черные слезы, Сирдомин вышел навстречу.
Ее восторженный вой ужаснул бы любого.
Хватка летела сквозь тьму. Может быть, она здесь в плоти. Может быть, от нее осталась лишь душа, вырванная из тела и падающая лишь под тяжестью собственных сожалений. Однако руки ее рассекают жгуче-холодный воздух, ноги дергаются в поисках опоры — там, где не на что опереться. Но воздуха в бездонном колодце становится все меньше, дышать все труднее…
В мире снов любой закон можно исказить, извратить, сломать. Так что и она, ощутив быстро приближающуюся почву, сумела повернуться вверх головой, необъяснимо резко замедлить падение — и миг спустя она стоит на неровных камнях. Под ногами захрустели пустые ракушки; она услышала слабый треск — это ломались кости каких-то грызунов.
Моргая и тяжело вздыхая, она просто стояла на месте, чуть присев и опустив руки.
Хватка ощутила тяжелый звериный запах, как будто очутилась в логове хищника.
Тьма медленно отступила. Она увидела каменные плоскости, на которых вырезаны или нарисованы охрой различные сцены. Увидела груды расколотых тыкв на полу — она приземлилась на середину какой-то тропы шириной до трех шагов, тянущейся вперед и назад. Впрочем, в шести или семи шагах впереди тропа упирается в утес, а позади пропадает во тьме. Хватка внимательнее пригляделась к половинкам тыкв: в каждой налита густая, темная жидкость. Она инстинктивно ощутила, что это кровь.
Изображение на стене впереди влекло ее к себе; она постепенно различила детали. Карета или фургон, скопище смутных форм, прицепившихся по бокам, а позади намек на другие. Сцена спешки и паники. Сидящая на передке фигура держит поводья, и поводья хлещут по сторонам словно кнуты… но нет, это ее мозг играет в фокусы с тусклым светом… и звук, скрип, стук и грохот колес по неровному грунту — это всего лишь стук сердца, это шум крови в ушах.
Но Хватка взирала, словно пригвожденная к месту.
Солдат, которому уже не во что верить — ужасное зрелище. Когда на руках неправедная кровь, душа корчится в агонии. Смерть становится любовницей, и любовь ее ведет в одно место. Всех и всегда — в одно место.
Посмотри на убогого дурака рядом. Помни, что за спиной стоит еще один убогий дурак. Мир съежился, все прочее плывет перед глазами — слишком опошленное, чтобы сохранять ясность видения, слишком замаранное ложью.
Оторванные от Малазанской Империи, от Войска Однорукого, жалкие остатки Сжигателей влачили существование в Даруджистане. Они нашли себе пещеру, в которой могли скрываться, окруженные несколькими знакомыми лицами; они еще напоминают себе, что живы, что бредут от прошлого в настоящее, шаг за шагом. И надеются, что этого достаточно, чтобы неловко и неуверенно войти в грядущее.
Резани ножом по середине этого жалкого, уязвимого клубка, и он распадется.
Колотун. Синий Жемчуг…
«Мы словно козлы, влекомые на алтарь с завязанными глазами.
Не то чтоб козлам завязывают глаза… просто совсем невесело глядеть в глаза умирающих животных».
Эндест Силан некогда был жрецом, веровал в силы за пределами смертного мира, веровал в благожелательные взоры предков и духов, столпов нерушимой добродетели, противостоящих приливам сомнений, попыткам избежать ответственности и воздаяния… да, он был верующим в традиционном смысле этого слова. Но всему прежнему нет места в гавани его души. Предки исчезли в почве, оставив лишь блестки расщепленных костей среди комков земли. Духи не предлагают даров, они злобно и дико цепляются за жизнь — их слишком часто предавали, оплевывали, им не за что нас любить.
Ныне он верит, что смертные прокляты. Некая врожденная склонность ведет их по одним и тем же тропам. Смертные оскверняют любые дары, им предложенные. Предают дарителя. Предают свои же таланты. Богов и предков, детей — предательство царит всюду.
Великие леса Харкенаса были сведены; жалкие умирающие островки зелени лежали среди вырубок и палов. Чернозем смыт в реки. Плоть земли ободрана, обнажены угловатые камни — кости. Голод объял детей. Матери выли, отцы пытались сохранить на лицах маски решимости; и те и другие взирали на опустошенный мир с раздраженным недоверием. «Кто-то в этом виноват, клянусь Бездной! Но только не смотрите на меня!»
Но больше некуда было смотреть. Мать Тьма отвернулась. Она оставила их участи, предрешенной их же поступками. Сделав так, она лишила их привилегии обвинять кого-то постороннего. Такова суть обезбоженного мира.
Хотелось бы верить, что народ может восстать в полный рост, гордо подняться и принять полноту ответственности за дела свои, свершенные и не свершенные. Да, это было бы прекрасно. Такое зрелище питало бы веселый оптимизм. Но такой миг никогда не наступает, в такую позу никто не встает. Века просветления всегда или остаются в прошлом, или ожидаются в грядущем. Века просветления блестят гладкостью мифа, они подобны абстракциям; реальность же полна грязью и компромиссами. Народы не «восстают», скорее опускаются.
Но у Силана не осталось никого, с кем можно обсуждать такие темы. Никого, кто мог бы — просто мог — понять смысл его размышлений.
Только вперед! Всё бывает. Камни падают, роняя соседние — и так далее, и так далее. Прилив вздымается всё выше. Дым, крики насилуемых и страдающих. Жертвы навалены кучами, как на пире каннибалов. Веселье требует пищи, день сегодняшний задыхается от спешки, нетерпение жжет кислотой. У кого есть время подумать?
Эндест Силан стоит на вершине малой башни дворца. Держит руку ладонью кверху, и в чашу струится черный дождь.
Неужели истина так жалка, какой кажется?
Неужели всем нужен один, одна фигура, способная восстать, не отворачивая лицо от литании разрушения, жестокости истории, лжи прогресса, осквернения некогда святого и невыразимо прекрасного дома? Одна фигура? Один?
«Как будто ему недостаточно собственных тягот. Почему он должен нести наши? Что такого мы сделали ему? Просто потому, что так легче, а мы обожаем легкие пути? Легкость достижений — добродетель. А трудности — нет, ведь трудности нас смущают.
Мы дети, мы голодны. Леса погибли, реки отравлены. Бедствия обрушиваются вновь и вновь. Болезни процветают как грибы на трупах. Скоро мы начнем сражаться за то, что осталось. Так было в Харкенасе.
Он примет наше бремя, но что это означает? Что нам дозволено не меняться? Что мы свободны бездельничать и дальше?»
Черная влага переполнила чашу ладони и потекла вниз, снова становясь дождем.
