Апокалипсис every day (СИ) - Оберон Ману (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
К нему спокойно, глядя на него широко раскрытыми зелёными глазами, приближалась голая девочка лет четырнадцати, очень похожая на его дочь.
— Но ты же погибла, — сказал он на родном языке, всматриваясь в знакомые черты.
— Или Хильда была права? Она сказала, если встретишь нашу дочь, не обижай её. Она говорила про тебя? Это ты? Посмотри на меня.
Фридрих протянул руку к её лицу, взял за подбородок, поднял голову.
— Но ты же совсем без одежды!
Обернулся, приобняв её одной рукой, в поисках любого клочка ткани, и лишь теперь обратил внимание на какие-то непонятные звуки. Непонятные щелчки. И вдруг увидел, что присевший на корточки уже одетый лейтенант фотографирует его. Почувствовал на своём теле прикосновения, опустил глаза. Девочка, повернув лицо в сторону фотографа, принимала разные позы, касаясь его тела. Недоумение сменилось горчайшей обидой. Не злобой, не ненавистью, нет. Именно обидой. Люди, которым он доверял, обманули его.
— Дьявол есть Отец Лжи, так учит Христос. Вы обманули меня, русские?
Лицо его изменилось, он оттолкнул, не глядя, этого маленького участника лжи, и сделал шаг. Лейтенант быстро поднялся и вышел за дверь. Когда Фридрих, почти не качаясь, последовал за ним, ни лейтенанта, ни его фотоаппарата в комнате не было. Только майор Феликс, в одной простыне, сидел за столом, тщательно пережёвывая пучок зелёного лука.
— Одевайся и иди, — сказал он за спину немца.
Фридрих обернулся. Голая девочка равнодушно обошла его, накинула на себя платье, надела босоножки и вышла за дверь. Дверь закрылась. Повернулся к столу.
— Он уже ушёл, можешь за ним не гнаться.
Лицо майора было спокойным, сосредоточенным и на нём лежала какая-то неясная тень. А в глазах блестело искреннее сочувствие. Удивительно…
Феликс протянул руку и указал на скамью напротив.
— Присаживайся, Фридрих, я начинаю объяснение. Видишь ли, на настоящий день положение дел в России таково, что на любого участника какого бы то ни было дела, имеющего дело со сколько-нибудь значительными деньгами, необходимо иметь компрометирующий материал. Компромат, как говорится. И здесь нет исключений ни для тебя, ни для меня. Ты думаешь, полковник Мороз приказал сделать это для своего собственного удовольствия? Нет. Он всего лишь полковник. В том-то всё и дело.
Нам с полковником ты искренно нравишься, Фридрих. Мы испытываем к тебе самое настоящее расположение. Мы понимаем, что для тебя это душевная травма. И можешь быть уверен, что этот материал никуда не пойдёт. Он будет лежать в сейфе. Но он обязан там лежать. И если его там не будет, плохо придётся уже нам с Морозом.
Пойми, Фридрих, система власти в современной России, да, наверно и у вас тоже, такова, что компромат собирается на всех. НА ВСЕХ. Это объективная реальность. Она не зависит от нас, как от нас не зависит смена дня и ночи. На всех. На политиков. На высших офицеров. Это обязательно. Если получится — на всех подряд. Тебя просто не пустят во власть, если на тебя нет компромата и тобой нельзя управлять. Это как военные механизмы. В каждый должен быть встроен механизм самоуничтожения. Чтобы если какой-то элемент системы стал угрожать существованию всей системы, или её достаточно большому участку, можно было ликвидировать этот элемент. Такова се ля ви, как говорят французы.
Я понимаю, что для тебя это достаточно большое нервное потрясение. Поэтому и сделал так, чтобы о съёмке компромата знало минимальное количество людей. Лейтенант — могила. Он отдаст фотоаппарат и тут же всё забудет. Девочка — профессионалка. Она знает, что язык — это самый быстрый инструмент для выкапывания себе могилы.
— Она не может быть профессионалкой, — хрипло ответил Фридрих, глядя в стол. — Ей сколько лет?
— Это не имеет значения, — ответил майор. — Парламент России уже принял закон о возможности совокупляться с несовершеннолетними. С четырнадцати лет. Ходят слухи, что некоторые наши парламентарии ездили по обмену опытом в Сан-Франциско. Говорят, там есть общество, которое борется за права детей подвергаться сексуальной эксплуатации с восьми. Но у нас ещё не готово к этому общественное мнение.
Фридрих поднял голову и посмотрел в глаза Феликсу. В глазах майора читалось искреннее сочувствие.
— И что же мне теперь делать? — хриплым разбойничьим голосом спросил немец.
— Напиться, — кратко ответил майор.
33
Хильда медленно пролетала мимо него, кружась в воздушном танце с облаками. Её волосы, которыми она так гордилась при жизни, плыли за ней невесомым шлейфом под хрустальные звуки клавесина. На конце каждого волоска мерцала крохотная искорка. Не было земли и неба, не было света и тьмы. Был серебристо мерцающий туман. И они. Вдвоём.
Фридрих поднял руку и посмотрел сквозь туманную плоть на самозабвенно отдающуюся несущему её потоку мерцающей музыки жену.
— Где мы? Я тоже умер?
Неспешно повернув голову, словно её оторвали от какого-то важного дела, Хильда прелестно наморщила носик знакомым до боли земным жестом смешливого вызова.
— Если ты ещё раз выпьешь столько же водки, непременно умрёшь.
— Значит, я ещё жив? Тогда где я? Где мы?
Хильда недоумённо огляделась вокруг, глаза её ненадолго приняли знакомое земное выражение. Так она могла бы выглядеть, если бы парижский клошар попытался бы продать ей Мулен-Руж. Ах, наше свадебное путешествие…
Хильда внезапно оказалась одетой в своё свадебное платье, грянул невидимый марш Мендельсона, сквозь серебристый туман проплыла мило хохочущая о своём стайка распустившихся цветов. Гирлянда плюща их садового домика мимоходом сплелась в вензель на свадебном торте, хор колокольчиков ландыша прозвенел хрустально мелодию дверного звонка, прелестная роза обернулась в его сторону и томно послала Фридриху воздушный поцелуй. Звонко и проказливо захихикали лесные фиалки, а гордый эдельвейс лишь окинул людей взглядом несуществующих глаз и отвернулся.
Хильда небрежно и самую чуточку досадливо повела плечами, живой гербарий исчез, снова послышался клавесин, а глаза её приняли прежнее, отсутствующее выражение.
— Разве это так важно, Ганс? Или Фридрих? Кто ты теперь, Ганс?
— Не знаю, — ответил Фридрих и повторил её слова: — Разве это так важно?
— Ты изменился Ганс. Понимаешь? Ты уже никогда не станешь прежним.
— Ну и что? — пожал плечами Фридрих. — Ты тоже изменилась, Хильда.
— Я? Ах, да, — Хильда небрежно повела плечами. — Но это же так естественно…
— Ты что-то хотела мне сказать?
— Я? Ах, да. Конечно. Благодарю тебя, что ты не обидел нашу дочь.
— Значит, там, в бане, была она?
— Не полностью. И только на короткое время. Но всё равно, спасибо тебе.
Фридрих оглянулся. Везде, куда ни проникал его взор, было только одно: серебристо мерцающий туман. Ад? Рай? Чистилище? Великое Бардо?
— Это всё, что ты хотела сказать мне?
Хильда недоумённо оторвалась от своего занятия и встретилась с ним взглядом.
— Нет, Ганс… Ты забываешь, кто ты. Может быть, ты стал русским? Вспомни, кто ты, Ганс. Я боюсь, что ты забудешь не только нас. Ты забудешь и себя. Ты можешь не приносить цветы на мою могилу. Но я думаю, тебе стоит поразмыслить над тем, где будет твоя. Я беспокоюсь за тебя, Ганс. Хотя мы теперь и такие разные. Но я всё же была твоей женой.
— Была, — промолвил Фридрих. И тут же всё изменилось.
Хильда отвернулась и стала стремительно удаляться от него. Серебристый туман исчез, появилась головная боль и тошнота. Появилось что-то белое, нависшее сверху. Фридрих с усилием разомкнул наконец-то веки и увидел над собой потолок. Со стоном повернулся на бок. Теперь он узнал обстановку. Это была его квартира. Он лежал на кровати. Кто-то бережно раздел его до трусов, накрыл одеялом. Он же поставил рядом, только протяни руку, — большой таз с водой. В воде, закутанная каждая в индивидуальную мокрую тряпку, стояли бутылки пива. Фридрих пошевелил рукой и ощутил на пальце знакомую тяжесть. Перстень-открывалка.
