Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит (полные книги TXT) 📗
— Нет, — сказал Тави, — я с Вами не пойду. Это не моя война. И не на мне будет вина за чью бы то ни было гибель.
— Причинять боль — вот единственный урок, которому ты действительно выучился у нашей матери, — глядя на брата, сказал Ивара. — Ну что, доволен?
— Хинта, — позвал Квандра. — Хинта еще не высказал своего мнения.
Хинта поднял на него взгляд и вместо живого лица увидел какой-то смутный серый силуэт. Он догадался, что это из-за слез, которыми сейчас наполнены его глаза. Но было в этом и что-то символическое: Квандры больше не было — тот распался, совсем перестал быть человеком, превратился в призрачную полость, пронизанную Бемеран Каас.
— Мы видели монстров, — извлекая что-то из самой глубины своего сердца, произнес он. — На юге их называют омарами. Эти чудовища уничтожили наш поселок. Они приспособились к миру, как он есть сейчас. Но они утратили все человеческое. Этого Вы хотите для людей?
— Да и нет. Эти монстры, должно быть, какой-то крайний вариант воздействия келп-тла. Они весьма интересны. Мы изучим их тела. Но они слишком уподобились животным. Я мечтаю дать человеку ту же степень выносливости, но оставить ему полный объем разума.
— Я никуда с Вами не пойду, — сказал Хинта, — даже если Вы взяли мою семью в заложники и будете их мучить. Я могу помочь спасти все человечество. А Вам я не верю. Вы, возможно, садист. И если я пойду с Вами, Вы все равно погубите мою семью, и меня погубите — просто чтобы досадить Иваре. А еще Вы хотите уничтожить все, чем мы являемся. Это нельзя принять.
Хинта ощутил на своем плече руку Тави, и ему стало чуточку легче. И еще он знал: где-то рядом, невидимый, танцует Ашайта. И Ашайта согласен с ним в каждом его слове.
— Ну что ж, — поднимаясь из-за стола, подытожил Квандра, — похоже, разговор окончен. Начинается война. А ты, Ивара, неплохо выдрессировал своих юнцов. Такие преданные…
— Прощай, — тоже вставая, сказал Ивара. — Эта война, как всегда, только твоя. Я хочу лишь сделать свое дело. Мне не нужно унижать тебя или ранить, мне не важно, чем ты там живешь. Просто уйди.
— Да, я ухожу, — усмехнулся Квандра. — Но не прощаюсь. Еще увидимся, брат.
— Надеюсь, что нет.
Квандра ушел. Но Хинта этого не видел, потому что в эти минуты сидел, дрожа, вцепившись руками в край круглого стола. Тави продолжал обнимать его. А потом кто-то еще тронул Хинту за плечо. Мальчик подумал, что это Ивара, но оказалось, что это Лива.
— Я тоже его ненавижу, — сказал он. В глазах у него блестели слезы.
— Ивара, — позвал Хинта из своей темноты.
— Да, я здесь, — ответил Ивара. Хинта повернулся в кресле и, наконец, нашел взглядом учителя. Тот выглядел спокойным и очень печальным.
— Ну вот, — сказал он, — теперь вы двое видели моего брата. Он никогда не хотел, чтобы я его спас.
— Он правда добрался до моих родителей?
Ивара отрицательно качнул головой.
— Правда, в том, что ты, возможно, никогда об этом не узнаешь. И не узнал бы, даже если бы пошел с ним. Ты сделал правильный выбор. Мы уже не можем спасти нескольких людей. Но мы можем спасти все человечество. Сама смерть перестанет иметь значение, если мы это сделаем.
Хинта тихо кивнул. Говорить у него не было сил.
Постепенно на круглую залу опустился покой — словно сами вещи восстанавливались, оживали после ухода Квандры. Блики солнечного света преломлялись в стекле кубков, освещая россыпи фруктов и овощей. Мясные яства блестели жиром. На боках старинных металлических чаш извивался вычурный узор — только сейчас Хинта разглядел, что там, среди плавных линий, прячутся небольшие, истертые временем изображения сестер-жриц Лимпы. Когда приходила беда, его мать всегда поминала этих девушек-героинь.
Традиционно считалось, что первых сестер-жриц было ровно тридцать шесть. Все они были сиротами, потерявшими родителей в самом начале Великой Войны, все познакомились друг с другом в одном лагере для эвакуированных детей. Там эти девочки и девушки дали клятву, что позаботятся друг о друге и обо всех, кто оказался обездолен на войне. Они создали орден милосердия, став примером для всех небезразличных женщин Лимпы, и начали проповедовать идеал общего очага, общего уюта, гражданского единства — в противоположность домашнему очагу, камерному уюту, семейному единству. Со временем учение сестер-жриц настолько глубоко вошло в философию Лимпы, что их орден стал не нужен и постепенно исчез. Однако сами тридцать шесть основательниц превратились в культурных героинь. Лика верила, что теперь эти девушки хранят всеобщий покой, присматривают за уютом всех очагов, всех жилищ в нашем мире и в загробных чертогах.
Хинта привык считать убеждения матери суеверием. Он никогда не замечал, чтобы ее обращение к сестрам-жрицам помогало от реальных бед. Но сейчас, после пугающих и жестоких слов Квандры, он вдруг обрадовался, что видит лица этих хранительниц на старинной чаше. Вместе со своими друзьями он теперь принадлежал к другой вере. Он верил в Аджелика Рахна и в Вечный Компас, верил в их собственную версию истории и в сияющий центр вселенной. Жертвенность Джилайси стала для Хинты ближе, чем когда-либо была жертвенность сестер-жриц. Идея активного противостояния, способного менять мир и останавливать войны, казалась ему более достойной, чем религия тихого патриотизма, малых деяний и индивидуального выживания. Однако именно сейчас, когда у него появились собственные убеждения, Хинта вдруг смог понять и принять точку зрения своей матери. Через эти лица он попытался передать ей какой-то мысленный привет. Пусть она найдет свое утешение. Пусть какая-то ее часть останется неуязвимой, несокрушенной, когда она поймет, что ей не вернуть ее детей, когда столкнется с жестокостью новых порядков, наступивших в Шарту. Пусть это будет с ней, если ей самой придется умирать.
Хинта смотрел на лица в узорах чаши и окончательно прощался со своей семьей, побеждал Квандру, отпускал родных, чтобы быть свободным для предстоящей неведомой битвы. Рука Тави по-прежнему лежала у него на плече. Лива медленно шел вокруг круглого стола и с машинальным автоматизмом возвращал на место сдвинутые кресла. Его руки слегка дрожали. Он выглядел ужасно перевозбужденным и немного напуганным, но ему удавалось владеть собой. А Ивара стоял, задумавшись, и смотрел вверх — на пронизанные солнцем слои стекла, на листья растений и на высокое яркое небо. Он глубоко и свободно дышал — его тело пыталось вспомнить те ощущения, которые дарила жизнь внутри купола. Потом он перевел взгляд на своих друзей.
— Мой брат все у меня взял.
— Нет, — ответил Лива. — Ты почти сокрушил его. Я никогда такого не видел. Ему нечего стало сказать. И Прата… я ощущал, как он склоняется на твою сторону. Квандра забрал у тебя только «Джиликон Сомос». Все остальное осталось при тебе. И если Джада Ра все еще существует, то наш лидер — именно ты. Если только ты захочешь, ты сможешь собрать заново всех, кто остался, и они тебя послушают.
— Я не это имел в виду. Я ожидал чего угодно, но только не того, что сейчас случилось. Я знал, что брат не будет растрачивать впустую все эти годы. Я знал, что он найдет себе путь и будет двигаться вперед. Я не сомневался, что он во многом преуспеет. Но я не мог вообразить, что его путь будет так похож на упрощенную версию моего собственного пути. — Ивара провел рукой по лбу, откинул назад прядь волос, рассмеялся. В эту минуту он выглядел не победоносным, но очень живым и неподдельно смущенным. Хинта вдруг ясно увидел, что это тот же самый человек, который на старой записи играл, бегал, целовался, плескался в воде. — Лива, ты помнишь, как Квандра надо мной издевался, когда мы в последний раз встретились все вместе? Однако после этого он сделал ровно то, о чем я говорил: он стал искать ковчег, он вознамерился открыть космос для человечества. Он все у меня взял. Он высмеял все эти сырые, недоразвитые, сомнительные идеи — и сам стал воплощать их в жизнь. А я пошел иным путем. Я все время в себе сомневался. Я ставил под вопрос каждый пункт своей исследовательской программы. До гибели Амики, Эдры и Кири я хотел лишь спасти человечество — мне был интересен любой способ. После их гибели я уже совсем не искал ковчег — я искал их тела, восстанавливал пропавшие моменты тех исследований, которые они провели без меня. Я никогда не знал, что у меня получится на следующем этапе. А Квандра словно бы раз и навсегда написал самому себе сценарий. Он идет по прямой, и неважно, что случается вокруг. Он, должно быть, не замечает ни открытий, ни неудач, не различает крупиц истины, когда пыль истории липнет к его ботинкам. Он отвергает чувство вины. Только теперь, только сегодня, глядя на него, я вдруг понял, насколько мне повезло. Ведь в наши школьные годы и во мне горел тот же энтузиазм, и меня вела, вдохновляла подобная несгибаемая воля. Но только во мне эта воля сломалась. Я перестал бежать, перестал, как механический великан, крушить все препятствия на своем пути. Я упал, упал лицом в ту самую пыль истории. И тогда эта пыль засверкала золотом.
