Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит (полные книги TXT) 📗

Румит Кин

Земля в иллюминаторе

^{Часть первая}

ШАРТУ

^{Глава 1}

ПОД ОТРАВЛЕННЫМ НЕБОМ

Их было четверо. Они шли по каменистой тропе, прилепившейся к скалам у южного подножия Экватора. Впереди, бок о бок, шагали Тави и его друг Хинта. Чуть позади них, удерживая короткую дистанцию, следовали робоослик Иджи и восседающий на нем младший брат Хинты, Ашайта.

Экватор — огромная рукотворная стена из слоев буро-зеленой меди и серого искусственного камня — тянулся на запад и на восток, чтобы в невообразимой дали сплошным поясом сомкнуться вокруг тела планеты. Скалистая складка у его подножия состояла из застывшей лавы и огромных растрескавшихся камней; тропа то извивалась между ржаво-красных валунов, то кралась по мостам и карнизам из черно-серой лавовой пемзы над раскинувшимися внизу полями фрата и треупсов. Фрат образовывал над землей толстую подушку зеленой губки. Треупсы жили во влажном пространстве под слоем фрата, прорастая сквозь него двухметровыми кислотно-желтыми побегами. Их треугольные шляпки золотились на солнце. Яркие поля, поделенные на ровные квадраты, уходили вдаль и терялись из виду в мареве прозрачного тендра-гратопсового тумана. Между квадратами, по идеальным линиям дорог, курсировали синие механические гусеницы аграрных дронов. По небу текли и смешивались кисельные линии бледно-зеленого, голубого и розового цвета. Диск солнца полыхал в зените, оранжево-белый, в мерцающей короне желтого зарева.

— Я не понимаю. Не понимаю эту слабость, эту глупость, эту трусость. Не понимаю людей с опущенными руками и закрытыми глазами. Почему взрослые не хотят ничего любить? Почему они отворачиваются от того, что им было близко, не защищают то, что помогало им улыбаться, повторяют одну и ту же ложь каждый день?

Тави — двенадцатилетний, стройный, тонкокостный, со светло-карими глазами, в серебристо-голубом полускафандре с красивыми вставками и плоскими кислородными баллонами за спиной, походившими на сложенные крылья какого-то стремительного насекомого — большую часть своего шлема снял, оставив лишь дыхательную маску, из-под которой проступали рассыпавшиеся в стороны от носа веснушки. Его светло-русые волосы свободно развевались на юго-восточном ветру.

— Раньше мама читала мне вслух, а теперь она вообще перестала читать. Раньше она ходила со мной в ламрайм, а теперь вообще перестала туда ходить. Как будто ей для этого нужно было оправдание в виде меня! Как будто чудесные истории не интересны сами по себе. Теперь у нас с ней нет ничего общего… Она каждый день смотрит на меня, и ее глаза говорят: «Ну когда уже, Тави, ты вырастешь из своих сказок?» И я убегаю от нее, потому что не могу вынести этого предательства!

Его голос уходил в микрофон кислородной маски, смешивался с легким треском помех и, звонкий, надломленный, через динамики врывался в уши Хинты. Тот был старше на год — и все же чуточку ниже ростом. Его полускафандр, более простой и дешевый, отсвечивал на солнце ровным темно-бронзовым блеском. Свой шлем он снять не мог, но опустил защитный экран. Как и у Тави, нижнюю половину его лица закрывала дыхательная маска. Его глаза были пронзительно-синими и уже начинали слезиться от контакта с атмосферой.

— Неужели она не понимает, что сама себя унижает? Неужели только мое детство заставляло ее пить это волшебное вино? Как можно выбирать занудный быт, когда рядом открыты двери в страну Джилайси Аргниры? И разве можно требовать от других, чтобы они сделали тот же выбор? Ну и что, что Джилайси больше выдумка, чем правда о реальном человеке? Он делает меня, тебя — выше, больше. И не только он — все герои старых и новых историй. Я знаю это. Но она…

Хинта посмотрел на него.

— А ты не пробовал сказать все это ей? У тебя хорошая мать. Умная, ответственная, не сломленная. Не такая, как мои родители.

— Может быть, слишком умная, — тихо сказал Тави. — Свои-то книги про треупсы она все еще читает. Я боюсь с ней говорить, боюсь, что она уже все продумала и ждет этого разговора — как будто сидит в засаде. А как только я заговорю с ней о своем, она тут же развернет все против меня, начнет мне показывать, какой я еще ребенок. А я просто не понимаю, почему быть взрослым — значит стремиться жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения…

— Я старше тебя, но хожу в ламрайм. И книги читаю, хотя и меньше, чем ты. Вот Экватор — не имеет ко мне прямого отношения, но мне очень интересно знать про него все.

— Ты — да, но ты еще не взрослый, — улыбнулся Тави.

— И все-таки ты должен с ней поговорить, — вернулся Хинта. — Узнай, что она думает на самом деле, попробуй ее переубедить. Скажи ей, что можно быть другим взрослым. Ты здорово сказал про взрослых: жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения… Хотя все даже хуже. Есть такие люди — и их много — которые мечтают жить, не думая уже вообще ни о чем. Они теряют связь со всем вокруг и становятся ужасно маленькими, но сами не замечают этого. Мои родители такие. Они вроде бы и неплохие, но хуже, чем твоя мать. Замкнуты в своей работе, в себе, ворчат без сил. Ничего не хотят ни для меня, ни для брата.

Хинта оглянулся. Робоослик Иджи шагал так, как это умеют лишь машины: динамично двигались его затянутые в парапластик трехсуставные ноги, безостановочно покачивались ромбовидные сенсоры радаров на приплюснутой стальной голове. Из минуты в минуту в его движениях не менялось абсолютно ничего. Восьмилетний Ашайта сидел в грузовой корзине у Иджи на спине. Он был одет в полный скафандр с детским рисунком из красных и белых треугольников. Его лицо за экраном шлема выглядело непропорциональным: большой лоб, большие ясные глаза, такие же синие, как у брата — и уродливый, маленький, вечно приоткрытый рот, с торчащими вперед зубами и нижней губой, переходящей в скошенный подбородок.

Тави тоже оглянулся на Ашайту. Тот встретил его взгляд кристальной безучастностью своих глаз — он не слышал их разговор, так как они закоротили канал связи друг на друга.

— Ты не представляешь… — сказал Хинта, — хотя нет, прости, только ты это и представляешь — сколько всего я хотел бы успевать! Но они обычно не дают мне и трех часов настоящей свободы — вешают на меня брата, работу по дому, наши машины. Половина их обязанностей — на мне.

Ашайта таким родился. Когда он еще был в утробе, их мать, Лика, попала в катастрофу и надышалась атмосферным воздухом. Отравление вызвало у Ашайты мутацию; его мозг и тело стали иными, чем у всех остальных. Мир представлялся ему чем-то странным: он все время танцевал в нем, мурлыкал, пел и плыл, играл в игры, понятные лишь ему одному. Сейчас, сидя в сетчатом кузове на спине Иджи, он плавно и красиво поводил в воздухе руками — словно дирижировал несуществующим оркестром или мог ощутить ветер сквозь искусственную кожу скафандра.

— Твои родители — несчастные, — сказал Тави. — А моей маме всегда очень везло. У нее была легкая жизнь. Она сама так говорит. Поэтому мне не стыдно, когда я на нее сержусь. Мой отец до сих пор присылает ей деньги с той стороны. Она могла бы вообще не работать, но работает и получает больше других.