Страж (СИ) - Татар Анастасия (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
— Во что ты уже умудрилась встрять? — намекнул на мою перемотанную левую руку Дамир. — Мне что-то с трудом верится, что тебя воспитывали серафимы. В монастыре. Серьезно? Скорее инкубы. В каком-нибудь бо…
Я глянула исподлобья на явно злорадствующего парня, резко прекратив жевать и намеренно наставив на него вилку.
— Я думаю, ты хотел сказать «в борще». Ты ведь борщ имел в виду, да?
— О, да, Надя! Он имел в виду именно борщ! Только красным тот был всего раз… а потом все перебила сметана, — хрякнул Саймон.
Я скривилась. Слушать было неприятно от слова совсем, хоть оставляй человка и больше с ним никогда не говори. Понимаю, когда шутят в тему и намеком, но чтоб так прямо? И это он такие выводы после моего ночного налета сделал? Так я не в его борщ совалась! А в борщ своего куратора!
— Саймон, будь добр, подай мне соль, — улыбнулась я самой спокойной и не дерганной улыбкой, на которую только была способна. Ну ничего… я его научу, как с девушками себя вести.
За столом нас было трое. С одной стороны я, а напротив — двое хихикающих придурков. До соли я и сама бы дотянулась, но недосамурай слишком загордился, отчего-то считая, что без его помощи я точно не обойдусь. Ха! Наивный… девушки далеко не такие невинные, как тебе кажется. Дамир предусмотрительно отстранился, явно почуяв неладное, ну и фиг с ним…
Не жалея сил, я щедро зарядила под столом слишком беспечному и тупому Саймону, переходя в режим «ran», пока кое-кто жалел свои побитые бубенчики. Всего раз обернулась, не веря своим ушам, когда услышала восторженное «Вот это горячая баба!». Я, что говорится, офигела, пока кое-кто офонарел. Позади послышался шум приближающихся шагов. Ко мне стремительным шагом, не жалея децибел, что лопались лампочки и возмущались громкости студенты, приближалась какая-то бешеная блонда. Мои уши потребовали срочного побега с места преступления, а голова — дозу аспирина, цитрамона, анальгина… да чего угодно! Поэтому я с новой силой рванула из кампуса к полигону. Ну ничего, приду на минут десять раньше других, а заодно и разминку устрою.
Сидя на зеленой лужайке, так резко выделяющейся на фоне снежного климата, я пыталась успокоиться, чувствуя, что делаю что-то неправильно. Если точнее, тупо затягиваю узел на шее и выбиваю из-под ног табуретку. Вдох, выдох… это хорошо. Все нормально. Никаких проблем, а если какие и есть, они решаемы. Рука заживет. Придурки поймут, что не по зубам, и отвалят. Сегодня, в конце концов, только второй день. И совесть может спать спокойно, потому что ничего аморального по моим меркам я не сделала. Это мое чисто женское право.
Я откинулась на теплую землю, рассматривая стеклянный купол. Из-за вечных тяжелых туч он казался просто серым. Интересно, тут когда-либо вообще бывает солнце? Почему небо не укрыто облаками только ночью, когда можно разглядеть в нем мегаполис? Тут как со звездами. Они есть всегда, но днем их попросту не видно. Человеческие глаза ловят сияние только ночью. И то — совсем слабое.
Вспоминая в расслабляющей тишине студентов академии, в которой нас на деле попросту изолировали от общества, я пыталась понять, чем же так опасна для людей именно я. Если что-то греховное и злое во мне и есть, то исключительно эгоизм. Не сказать, что я не умею слушать и видеть окружающих. Просто либо я, либо другие. На Земле, может, я бы еще подумала, прежде чем так рассуждать. Но здесь иначе быть не может.
Два месяца назад я случайно стала свидетелем того, что немного повлияло на мои взгляды на этот мир. Одна из арсит малолеток, полная женщина, похожая на бульдога, выставила девятилетнего мальчика на тридцатиградусный мороз. Раздетый, без куртки, он растерянно осматривался и плакал. Ему не повезло родиться инсиэртом с наклонностями серафима, но зато повезло попасться мне на глаза в тот день. Я отвела мальчика к Ризеру, и только там он рассказал, что не первый, с кем так поступили. Если в Ледяную тюрьму привозят в среднем шестьсот восьмилеток в год, то к первому курсу их остается от силы сотня. Иерархию начинают строить уже в подростковом возрасте. И я не представляю, как прошли это и не превратились в ублюдков Ризер и Фарданир. Он тогда куда-то ушел с мальчиком, а вернулся поздно вечером. Потрепанный, продрогший, весь в крови.
Я помню, как потребовала объяснить, что тот сделал. Тогда был первый раз, когда Ризер заикнулся о том, зачем я им нужна.
— Ты знаешь, кто такие инквизиторы? — он раздевался у меня на глазах, сразу бросая одежду в горящий камин. Та плавилась, дымила, трещала, но быстро превращалась в золу.
Этот вопрос был совершенно не тем, что я хотела услышать. Потому что мне нужно было знать, где мальчик с символическим именем Плагуэ. Инсиэрт с наклонностью серафима, названный Чумой.
— Знаю. Сжигали на кострах ведьм, устраивали суд божий, считали себя правой рукой Господа и не терпели еретиков, — не особо веруя в правильность своих слов, ответила я.
Ризер умывался. Он стоял на кухне, ко мне своей широкой спиной настоящего витязя, и его голос казался мне чужим. Всего за месяц я привыкла видеть его крайне веселым и саркастичным, а тот мужчина, который сейчас пытался смыть с себя чью-то кровь, был больше похож на усталого от жизни человека, отчаявшегося и почти напуганного. Такое выражение бывает у людей, которые чувствуют, что идут наперекор всему ради других, а те их отталкивают. Это — лицо жертвенности.
— Йорденлин Бэатрут заступил на пост шесть лет назад. Но я был в страже еще задолго до него, пока правил Валислав. При йорденлине Валиславе существовала тайная организация, специализирующаяся на мятежах, покушениях, нарушениях правил Верховного суда. Мы проходили тест на преданность системе и на человеческий фактор. Только те, у кого сторона инкуба и сторона серафима находились в равных пропорциях, допускались. Нас называли Королевской Инквизицией.
Я молчала, по-прежнему не понимая, к чему он клонит, и всматривалась в серые глаза. Они с Ранзесом оказались очень похожими. Как-то Ризер даже пошутил, что все они сероглазые одинаковые, так что меня, беса с темными-темными, почти черными глазами, они зря спасали. Серый — это нейтралитет. Он поделился секретом, что тем, у кого серые глаза в академии, я могу безоговорочно доверять. Но Цэрлина, не смотря на это, доверия не вселяла. От неё хотелось держаться подальше. Оказывается, глаза — зеркало души — играли ключевую роль в определении наклонности, потенциала и характера. И мои рыли мне яму, потому что указывали на эгоизм и собачью верность дорогим людям. Их называли просто человеческими. Эмоции как источник силы были намного эффективнее и сильнее, чем долг.
— Но кое-кто оказался предателем. Бэат. Он очень опасная змеюка, потому что убил всех, кто знал о его даре. А тех, кто знает его настоящее обличие, и вовсе на пальцах пересчитать можно. В том числе йорденлина Валислава, прежде чем оказалось, что он избран Йорданом в правители. Нас попытались «переписать» и распустить, но неожиданно обнаружилось, что на инквизиторах стояла защита от промывки мозгов. Бэата получилось обмануть, но с тех пор приходится играть в очень грязную игру. И пока ты не съела себя, нет, я убил не мальчика, он в безопасности, но зато избавился от змеи.
Змеи, змеи, змеи… здесь вокруг слишком много змей. Можно не заметить, наступить, и она прокусит тебе ногу, что больше нормально ходить не сможешь.
— Пока у тебя есть время, Надя, — он вымучено улыбнулся, пока я разглядывала укрытый шрамами торс и обляпанные грязью брюки, — учись заклинать змей, чтобы они тебя слушались, но при том старайся оставаться человеком.
Шум приближающихся голосов выдернул меня из меланхоличного состояния. Совесть успокоилась, прекратила царапать живот, а я рывком поднялась на ноги, следом хватая куртку, которую использовала вместо подушки. Вообще-то, было бы уместнее превратить академию и подобные ей в абсолютные военные училища, а не какое-то ПТУ для бедных удачей. Меня удивило, с каким настроем на полигон выходили мои сокурсники. Они напоминали стадо голодных зверей. До меня быстро дошло, что чистых серафимов среди гадов нет. В глаза не смотрела, но доверять пока могу за таким критерием только Дамиру. Только вот его не было. Он пятикурсник, и совсем скоро оставит позади Ледяную тюрьму, — так её однажды назвал Ризер, и это въелось в память.
