Раскрыть ладони - Иванова Вероника Евгеньевна (список книг .txt) 📗
Но есть еще одна странность, безмерно удивляющая меня и, как догадываюсь, доводящая до бешенства господина старшего распорядителя. Я его не боюсь. Хоть тресни. Хоть лопни. Хоть удавись. Не могу бояться и все. Ненависть, презрение, брезгливость… Что угодно, только не страх. Впрочем, мне-то известно, почему так происходит. Потому что в моей жизни было нечто похуже нечистого на руку дядюшки. Нечто настолько ужасное, что даже по прошествии лет, когда тень воспоминания задевает меня своим краешком, кажется, я снова прижимаюсь к стене, силясь отодвинуться подальше, боясь сделать лишний вдох и выдох, неистово желая закрыть глаза, но не могу заставить себя это сделать, потому что видимая взгляду оболочка – все, что осталось от отца, и если зажмурюсь, именно невольное движение моих век окончательно убьет того, кто и так уже мертв…
Дядюшка может испортить мне жизнь, это верно. Но изменить мою смерть он не способен. Потому что мне было обещано.
Я иду за тобой… Жди…
Жду, госпожа. С нетерпением. Только уж и ты дождись, хорошо?
– Ты меня слышишь?
Снимаюсь с места и подхожу к столику, поверхности которого хватает лишь для того, чтобы примостить курительную трубку и костяную шкатулку для писем.
– Вы желали видеть меня?
– Должен же я уделять внимание своему единственному племяннику?
О, сколько в этом голосе искренней, трогательной и нежной заботы! Здорово наловчился на воспитанниках Анклава, ничего не скажешь. Но зачем расходовать талант на меня? Все равно не поверю. К тому же, если бы дядя хотел заручиться моей верностью и преданностью, мог бы подкидывать заработка побольше, чем выходит с разгребания магических завалов ежегодных экзаменов юных чародеев.
– Премного благодарен.
Темно-синие глаза, единственная черта, резко отличающая нас друг от друга, укоряюще расширились:
– Ты всегда торопишься, Маллет. Это дурная привычка, подлежащая…
Подхватываю:
– Непременному искоренению под вашим чутким присмотром!
Ну не боюсь я его, что поделать?! И не могу заставить себя поиграть в заискивание, как бы я ни лебезил, мое положение не изменится.
– Ай-яй-яй, ну зачем же так грубо? Дядюшка не желает тебе ничего плохого, Маллет.
И хорошего, что любопытно, тоже. Осталось выяснить, чего именно дядя «не желает» сильнее.
– Прошу прощения за резкость.
Коротко киваю, изображая намек на поклон. Трэммин снисходительно вздыхает, между делом поправляя на левой руке кружевной манжет рубашки, пронзительно белеющей в прорезях строгой распорядительской мантии.
– Ты неисправим.
– Это огорчает дядюшку?
Он не отвечает. Хотя бы потому, что сказать «да» не достает наглости, а сказать «нет»… Пока я дерзок и непокорен, мои действия предсказуемы. Вот если бы племянник вздумал вдруг подольститься к дядюшке, следовало бы насторожиться и огорчиться.
– Вы велели зайти. С какой целью?
– Я не «велел». Я всего лишь прислал приглашение. – За попыткой перейти к делу следует мягкая поправка, исполненная сожаления об ограниченности моих представлений.
Ну да, приглашение. Которое невозможно не принять. Если начну отказываться, буду лишен ежегодных объедков с господского стола, а тогда мне вовсе нечем окажется выполнять заказы: хороший доход дают остатки от праздников Середины Лета и Середины Зимы, но второй случится еще очень нескоро, а первый надо сначала встретить, а потом дождаться, пока гуляния и увеселения закончатся. Во все же остальное время мне достаются на растерзание неудачные опыты учеников чародеев. Благодаря участию дядюшки, конечно же. И, кстати, сейчас мне настоятельно требуется новая порция негодных к употреблению заклинаний, потому что предыдущие запасы счастливо закончились.
– Вы желали видеть меня?
Ответный взгляд свидетельствует: скорее предпочел бы забыть о моем существовании. Но с языка слетает все то же медоточивое:
– Разумеется, иначе не позвал бы.
Вопросительно приподнимаю бровь.
Дядюшка откладывает трубку, придвигает шкатулку поближе к себе, неторопливо откидывает крышку и начинает перебирать листки бумаги, хранящиеся в изящной вещице, своими длинными, худощавыми, безупречной формы, но всегда напоминающими мне червяков пальцами.
Наконец шуршание затихает, и взгляд Трэммина пробегает по строчкам букв на одном из посланий.
– Мальчик мой, тебе следовало бы умерить свои притязания.
Непонимающе хмурюсь. Что за странное начало?
– Милостью божией и Анклава тебе разрешено чародействовать в меру твоих сил и способностей, не так ли?
Ах, вот о чем речь…
Зло кусаю губу, а дядюшка продолжает:
– И кому, как не тебе, понимать, что неумелое вмешательство способно принести огромный вред.
– Я не вмешивался.
– А что же ты делал?
Кивком указываю на исписанный листок:
– Кадеки постарался?
Трэммин довольно щурится:
– Нельзя оставлять в безвестности деяния, которые могут подвигнуть на дальнейшее беспечное…
– Никакой опасности не было.
– О том может судить только лекарь, получивший высочайшее дозволение на…
– Так спросите у него! И если Кадеки посмеет утверждать, что я причинил своим прикосновением вред…
– Не причинил, – согласился дядюшка. – Но жалоба есть жалоба, к тому же поданная по всей форме.
Последнее слово заставило меня напрячься. По всей форме – стало быть, для ее удовлетворения также потребуется строжайшее следование правилам. Я-то надеялся, Кадеки угомонится! Ну и сволочь… Все, попадется под руку – пощады не дождется!
– А поскольку жалоба поступила прямиком в Надзорный совет, сам понимаешь, я не мог ничего сделать.
Сокрушенно вздыхаешь, да? Мог, сотню раз мог сделать, и очень многое! Только зачем стараться ради ненавидимого племянника?
– Ваши слова означают, что…
– Мое заступничество не помогло. Но, слава богам, и провинность не слишком серьезная… Тебе всего лишь нужно будет заплатить извинительную подать.
Всего лишь… Количество монет, указанное на врученном листке, мало кому показалось бы внушительным, но только не мне. Пять с половиной «орлов». Обычная плата за проступок составляет четыре «орла», а тут накинуто еще полтора за… «Намерение преступившего скрыть свое участие, подговорив свидетеля».
Всеблагая мать, ну чем я ему помешал, а?! Можно сказать, только расчистил дорогу, утихомирив боль и облегчив задачу самому лекарю, они ведь орудуют «по живому», целители наши чародействующие, и им все равно, что чувствует больной. Будто не понимают, что, если человек находится в покое, куда легче подлатать его раны, чем если тело бьется в лихорадке. Конечно, для «высоких» магов нет никакой ощутимой разницы, но «высокие» лечением и не промышляют.
– И не тяни с оплатой. Не успеешь до праздника, не будешь допущен к своим занятиям еще месяц после.
Ничего себе! Мало выставленной к уплате суммы, так и запрещают работать?! Нет, мне явно не везет этим летом. Впрочем, как и всегда.
– Я могу идти?
– Конечно, конечно, не смею более тратить твое бесценное время!
Но я не успел даже двинуться с места, как дверь в конце зала приоткрылась.
– Вы позволите, дьен распорядитель?
Дядюшка расплылся в улыбке сборщика податей, набредшего на не посещенную ранее деревушку:
– Разумеется, мальчик мой! Входи скорее! Желаешь обрадовать меня своими успехами?
Мальчик… Здоровенький уже малышок, годами близкий к девятнадцати. Правда, выглядит весьма юным и, как любят твердить менестрели, «трепетным», но меня не проведешь: странствие по лабиринту Занавесей выдает возраст вошедшего.
Легкие пряди светлых волос, разлетающиеся в стороны от быстрого шага. Смущенный румянец на гладких щеках. Восторженно расширенные глаза цвета древесной коры. Миленький мальчик, весьма миленький, от девиц, жаждущих приголубить ребенка, наверное, отбоя нет. Впрочем, находясь на попечении Анклава, этот малец вряд ли тратит время на удовольствия. Для начала нужно ведь выучиться, верно? А развлечения и учеба – вещи, плохо уживающиеся друг с другом. Хотя я искренне жалею, что потратил всю юность на корпение над книгами. Лучше бы ловил момент… А, ладно! Что было, то было, а что было, то прошло.
