Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ) - Смирнов Владимир (читать книги без сокращений txt) 📗
Блиц
— Вот значит, как? — Тихомир положил руку на плечо Мечислава, потрепал. — Он решил продать Чыдамлы?
Бородатый, хмурый, широкий в кости Тихомир рассказывал, как уходил от битв вообще и Миродара лично. Знал — если старый друг призовёт на службу, отказать не будет сил, потому и бежал как можно дальше. Поселился близ Меттлерштадта, купил кусок земли, построил избу, женился. Казалось, прошлое забыто и, вот — настигло.
— Резать не захотел. Не знаю, почему.
— Я знаю. Её подарил спасённый твоим отцом степняк. Лошадка неприметная, но выносливая. У нас таких нет. Чыдамлы вообще двужильная. — Помолчав, Тихомир добавил, — была.
Мечислав помолчал, сказал неожиданно серьёзно:
— Не знаю, дядя Тихомир. Лошадку пожалел, а самого зарезали. Маму жалко, она же отговаривала его!
Губы мальчишки дрогнули, попытался сдержаться, но не смог, разревелся, уткнувшись в плечо сидящего на крыльце отцова друга. Тот обнял за плечи, прижал, краем глаза увидел идущую к сеням жену, отогнал жестом. Княжич попытался взять себя в руки, несколько раз судорожно всхлипнул, утёр слёзы рукавом.
— Что ещё помнишь? — Тихомир не торопил с ответом, ждал, пока Мечислав успокоится.
— Ничего. Помню, как мама шкатулку прятала. Помню, как… Четвертак этот репу в телегу бросил.
— Начал?
— Отец сказал, начал.
— Начал. Народ у нас в Кряжиче спокойный, но дурной. Если князю можно, значит — никому не зазорно. Ох, какого же зверя Четвертак на волю выпустил?
На крыльцо выбежал Тверд. Губы трясутся, руки ходят ходуном, словно лошадь понукает:
— Там… там… бежим!
Мечислав освободился от дядьки, подхватился, босые ноги громко застучали по тёсаным доскам пола. Братья не успели моргнуть, оказались в своей комнате, подле кровати.
Мама лежит всё так же, запавшие глаза закрыты, руки поверх одеяла сложены на груди. Мечислав посмотрел на брата, сделал глаза, зашептал неумело громко:
— Чего звал? Спит.
— Говорила, — так же громко ответил Тверд, — тебя звала.
Мама открыла усталые глаза, пошарила по комнате, остановила взгляд на детях. Ссохшиеся губы разлепились с трудом. Будто сшитые ниткой. Братья приблизились, стараясь расслышать. Руки матери потянулись к лицу, коснулись щёк, поднялись к мочкам ушей. Непослушно начали теребить маленькие серебряные серьги с крохотными шариками жемчуга:
— Возьмите… сохраните…
— Мама, мама, ну что ты! — братья наперебой стали успокаивать, гладили одеяло.
Она посмотрела ясно, словно боги вернули разум, дали время попрощаться.
— Сохраните и, помните. Серьги в разных ушах, да — на одной голове.
Взгляд мамы стал таким светлым, что братья на миг зажмурились. Голова Жданы приподнялась с подушки, рот раскрылся, мама вдохнула полной грудью и, что было сил, выкрикнула:
— Миродар! Я уже близко!! Я иду!!
На сорок первый день после смерти матери, едва рассвело, дядя Тихомир широко распахнул дверь в комнату братьев. Сонные, дети пытались что-то понять, разлепить глаза, да не тут-то было: всю ночь проговорили, пока заря не показалась в окне.
— А ну вставай, дармоеды! — зарычал Тихомир, будто пьяный. — Разлеглись! Вам тут не постоялый двор! Нечем платить — отрабатывать будете!
Одним движением смахнул покрывала, грозно глянул на ошеломлённых братьев. Мечислав посмотрел на Тверда, сел на кровати:
— Что с тобой, дядя Тихомир?
— Какой я вам к Змею дядя? — хозяйские глаза метали молнии. — Думали и дальше на дармовщинку отсидеться? Чего вылупились? Не знаете, как робятки живут? А ну встали, кому говорю!
Братья встали, старший едва слышно шепнул «робятки».
— Да, робятки! Жить теперь будете в коровнике на сеновале, вставать с рассветом, спать… спать — когда скажу. Всё ясно?
Братья едва заметно кивнули.
— То-то! — Тихомир немного успокоился. — Сперва натаскайте воды на кухню. Дом большой, людёв много кормить. Да живее, живее!
Братья потянулись за штанами, но не обнаружили, растерянно озирались.
— Чего вам? Княжьи одежды? — Хохотнул Тихомир. — Перебьётесь! Я их за постой взял. И сапоги ваши тоже. Маловато за постой, да ничего не попишешь. Бегом за водой!
В одних рубахах, босиком, братья побежали в сени, взяли по деревянному ведру, спустились во двор.
— Что теперь, Мечислав?
— Всё. Теперь мы робяты, сироты. Помнишь Ворона?
Ворон-сирота в их тереме делал самую тяжёлую работу. Тверд едва не заревел, но под грозным взглядом брата, насупился.
— Вот Змей! Дай только вырасти.
— То-то, — прокряхтел Мечислав, опуская журавля. — Помни, мы — княжичи. Не прогонит — посчитаемся. Ясно?
Душистое сено, сладковатый запах навоза, звуки жующих челюстей, редкое мычание — ничто не мешало братьям спать после работы в поле. Всё лето распахивали пары, и, хотя за сохой шёл Тихомир, братья намаялись вести коня в поводу. Да так, чтобы с межи не ушёл, да не повернул раньше времени. Одна радость: жена Тихомирова, при муже строгая и грубая, оставшись с ними наедине, тайком передавала куски душистого пшеничного хлеба и, если удавалось, варёного мяса. Но просила, чтобы никто не узнал. Узнают — Тихомиру скажут.
Сам пахарь после похорон Жданы изменился до неузнаваемости. Кричал, ругался, бранил за нерасторопность, заставлял ложиться спать с первыми петухами — далеко за полночь — всегда находил для них дело.
Не много найдётся в коровнике чистых и сухих мест. Пятьдесят голов в два ряда морда к морде, разделённые узким проходом. На нём — длинная, в две ступни шириной, доска. Развезти на одноколёсной тачке рожь по кормушкам, воды в поилки — всё, на что она годится. Чуть оступишься — грохнешься. Не особенно разлежишься.
Остаётся сеновал, куда приходится лезть по скрипучей неудобной лестнице. К середине лета заготовленное прошлой зимой сено почти закончилось, Тихомир заставил выбросить остатки и сжечь, пока не сгнило. Приходилось спать на голых досках. Сначала хотели ночевать прямо в поле, в свежих стогах — тепло и мягко. Но получили отлуп от пахаря: в доме кто работать будет? Пришлось спать прямо на досках, благо, лето выдалось тёплым. В дожди жались друг к дружке, обнимались, растирали, дышали в ладони. Вроде и тепло, даже душно, а всё равно мёрзко. По узенькой доске братья так наловчились бегать с тяжёлой тачкой, что успевали поутру и коров накормить и навоз убрать и на пахоту почти не опаздывали.
Едва закончились сенокос и перепашка паров, началась жатва, братья наглотались полевой пыли, казалось на всю оставшуюся жизнь, приходили на пустой сеновал и валились с ног.
Иногда и про ужин забывали.
Тихомирова жена заметила, приносила еду прямо на сеновал, сбивчиво объяснив мужу, дескать — не место робятам за семейным столом. Тот почесал пшеничную окладистую бороду, согласился. С тех пор дорога в дом для них была заказана.
К осени привыкли к тяжёлому распорядку, согнали детский жирок. Дряблые мышцы окрепли, выступили жилы, ведро с водой теперь не казалось таким тяжелым.
А с первым снегом, поутру, Тихомир выгнал детей на улицу босиком, в одних рубахах, криками и бранью заставил бежать вокруг полей. Ничего не понимающие братья выполнили приказание, да и как его не выполнить: дурной пахарь на лошади норовит задавить да, нагайкой погоняет. К обеду пригнал в терем, дал отдышаться, велел кормить до отвала, сам сидел напротив, смотрел на ничего не понимающих княжичей:
— Что, решили всю жизнь робятами прожить? Нет, уж — дудки! Сирот у меня и без вас хватает. Селитесь в своей комнате. Сегодня отдыхайте, а с завтрева, с утра, начинаем из вас князей растить. Мать! Дай княжатам штаны тёплые, обувь закажи, из старого они уже выросли.
Мечислав посмотрел на плачущего брата, в глазах защипало, повернулся к Тихомиру:
— Дядя Тихо… дядька… я же зарубить тебя хотел.
— Правильно, что хотел. — Пахарь погладил мальчишку по голове, тяжёлой ладонью похлопал по плечу. — Но зарубить меня — тебе ещё учиться и учиться. Я твоему отцу дружину вырастил такую, что в честном бою её никто взять не мог. Со спины Четвертак только и справился. Только, чур! Это ваши последние слёзы, ясно? Всю зиму из вас воинов делать буду. А весной…
