Стеклянный цветок (сборник) - Мартин Джордж Р.Р. (книги серия книги читать бесплатно полностью .txt) 📗
Когда Хар привез мне девочку, ей не исполнилось еще и семи, но разум ее уже померк, она превратилась в скулящее животное, остатки сознания агонизировали в темной камере черепа. Хар сказал, что такой ее и купил. Она была дочерью казненного за политический террор главаря фелланейских гангстеров. Его близкие, друзья и слуги были убиты или превращены в безмозглых кукол для утех победивших врагов. Так утверждает Хар. И я ему верю.
Она моложе и красивее, чем я, даже в свою невозвратную первую молодость на Эше, где безымянный юноша подарил мне стеклянный цветок. Я надеюсь носить эту дивную плоть столько же лет, сколько носила мое родное тело. И, как знать, возможно, в один прекрасный день я увижу в зеркале свое лицо.
Я пропускала их через себя одного за другим — через свою мудрость к новому рождению; по крайней мере им хотелось в это верить.
Высоко над топями, заперевшись в башне, я готовилась к ним в зале перемен. Мое Нечто выглядит не слишком внушительно: большая грубо обработанная чаша из какого-то неизвестного ковкого сплава темно-серого цвета и тепловатого на ощупь. По краю чаши через равные промежутки сделано шесть ниш. Это сиденья — жесткие, тесные, неудобные, рассчитанные явно не на людей, но все-таки сиденья. Со дна чаши поднимается узкая колонна, вверху колонна расширяется и раскрывается, словно бутон, образуя подобие блюдца, на котором должен восседать… титул выбирайте по вкусу. Господин Боли, властитель Разума, повелитель Жизни, дарующий и отнимающий, катализатор, хозяин. Все это — я, последнее звено в цепочке, восходящей к Белому и, вероятно, к стародавним временам, к создателям, к неизвестным, что изготовили эту машину на заре далеких веков.
Зал в башне несколько театрален, но это моих рук дело. Округлые стены и сводчатый потолок изготовлены из тысяч кусочков обсидиана. Некоторые кусочки такие тонкие, что сквозь них пробиваются серые лучи солнца Кроандхенни. Другие потолще и почти непрозрачные. Цвет у всех кусочков один, но тысяча оттенков, и, если приглядеться, можно увидеть грандиозную мозаику жизни и смерти, грез и кошмаров, боли и экстаза, пресыщенности и опустошенности, всего и ничего — они сливаются, перетекают друг в друга снова и снова, по кругу без конца, словно уроборос — змея, пожирающая собственный хвост. Каждый кусочек уникален, хрупок и остр как бритва, и каждый — часть огромной картины, огромной, черной и эфемерной.
Я разделась, отдала одежду Раннару. Блюдце открыто сверху, но глубокое. Я забралась в него и приняла позу лотоса — самую удобную, учитывая форму Нечто и сложение человека. Внутренние стенки бутона покрылись влагой. Капли черно-красной жидкости выступали на сером металле, наливались, тяжелели, потом лопались и струйками крови стекали по гладким изогнутым стенкам на дно. Там, где жидкость соприкасалась с моим обнаженным телом, кожа загорелась огнем. Поток становился быстрее и обильнее, пламя ползло вверх по телу, пока я не погрузилась в него наполовину.
— Вводи, — приказала я Раннару. Сколько раз это повторялось? Я сбилась со счета. Сначала привели призы. Хар Дориан вошел с татуированным парнишкой.
— Сюда, — небрежно бросил он ему, указывая на сиденье и похотливо улыбаясь мне.
Молодой убийца и отпетый негодяй отшатнулся от провожатого, потом обреченно занял указанное место. Брейдже, мой биомедик, привела женщину. Обе были под стать друг дружке — бледные, толстые, рыхлые. Брейдже хихикнула, закрепляя кандалы на щиколотках покорной подопечной. Третий, слеток, сопротивлялся, извиваясь и громко хлопая огромными бесполезными крыльями. Разъяренный гигант Джонас с подручными запихнули его в нишу. Гверн издал высокий пронзительный свист, от которого заложило уши. Хар Дориан ухмыльнулся. Креймура Делуна внесли его прислужники.
— Туда, — указала я, и они неловко усадили его на предназначенное место. Запавшие узкие глазки старика метались в глазницах, словно крошечные хищные зверьки, губы причмокивали, словно новое рождение уже свершилось и он искал материнскую грудь. Он был полуслепой и не видел мозаики; зал казался ему просто темной комнатой с черными стеклянными стенами.
Со скучающим видом вошла Ризен Джей, скользнула взглядом по мозаике и более заинтересованно осмотрела ниши, исследуя призы, как мясник — туши. Дольше всего ее взгляд задержался на слетке; попытки существа вырваться, его неприкрытый страх, то, как он свистел, и шипел, и сверкал яркими яростными глазами, как будто доставляло Ризен Джей огромное удовольствие. Она протянула руку и отскочила, засмеявшись, когда слеток щелкнул зубами. Наконец усевшись, она лениво расслабилась в ожидании Игры. Клерономас был последним.
Он сразу разглядел мозаику, остановился. Его кристаллические глаза медленно обвели комнату, задерживаясь на некоторых деталях. Он так долго осматривался, что Ризен Джей не выдержала и рявкнула, чтобы он садился. Киборг повернул к ней непроницаемое лицо.
— Заткнись! — велела я.
Клерономас не спеша осмотрел купол и только после этого уселся в последней свободной нише так, словно выбрал ее сам.
Я приказала очистить зал. Раннар поклонился и знаком велел удалиться остальным — Джонасу, Брейдже и прочим. Хар Дориан вышел последним, махнув мне на прощание рукой. Что означал его жест? Пожелание удачи? Возможно. Я услышала, как Раннар запирает двери.
— Ну? — произнесла Ризен Джей. Взглядом я заставила ее замолчать.
— Вы сидите в Смертельной Осаде— Я всегда начинаю этими словами, которых никто не понимает. Но в этот раз… Может, Клерономас их понял. Я наблюдала за маской его лица и уловила в кристаллических глазах какое-то движение, попытку разгадать смысл. — Состязание разумов — игра без правил, — продолжала я, — однако после ее окончания, когда вы снова окажетесь в моем замке, все будет, как я говорила. Тот из вас, кто попал сюда не по собственному желанию и проявит достаточно воли, чтобы сохранить тело, которое носит, получит его навсегда. Я дарю его. Призы играют не больше одного раза. Держитесь за свою плоть, и, когда игра закончится, Хар Дориан отвезет вас на ту планету, где он вас нашел, и отпустит с тысячей стандартов.
Тот из игроков, кто сегодня обретет второе рождение, по окончании игры восстанет в новой плоти. Помните: ваша победа или поражение зависит только от вас самих, и избавьте меня от сетований и упреков. Недовольный результатом, конечно же, имеет право на повторную попытку. Если сумеет за нее заплатить.
И последнее. Всем вам будет больно. Так больно, как вы и представить себе не можете. С этими словами я начала Игру. Снова…
Что можно сказать о боли?
Словами ее не передать, они лишь тень боли. Настоящая же, жестокая, острая боль не похожа ни на что. Когда нам больно по-настоящему, действительность отдаляется и меркнет, превращаясь в призрачное, смутное воспоминание, в пустую бессмыслицу. И все наши идеалы, мечты, привязанности, страхи и мысли становятся совершенно неважными. Мы остаемся один на один с болью, и— она — единственная сила в нашей Вселенной. И если боль сильна и нескончаема, то все, что составляет нашу человеческую сущность, растворяется в ее огне, и сложный, гордый компьютер — человеческий мозг способен на одну-единственную мысль: «Хватит, ради бога, хватит!!!»
И если боль в конце концов действительно уходит, то уже очень скоро даже те, кто ее испытал, не могут ее объяснить, не могут вспомнить, насколько ужасна она в действительности, не могут описать ее так, чтобы хоть мало-мальски отразить недавние ощущения.
Во время состязания разумов болевые муки несравнимы ни с какими другими, что мне доводилось испытывать.
Игроков затягивает в болевое поле. Оно не вредит телу, не оставляет следов, шрамов, никаких признаков того, что боль была. Оно воздействует непосредственно на мозг и вызывает мучения, которые человек бессилен передать словами. Сколько это длится? Вопрос для специалистов по теории относительности. Долю микросекунды и целую вечность.
Мудрецы Дэм Таллиана, мастерски владеющие своим разумом и телом, учат послушников изолировать боль, отстраняться от нее, отталкивать ее прочь и побеждать. Когда я впервые играла в Игру ума, я давно уже звалась Мудрой. Я пускалась на все освоенные хитрости и уловки, на которые привыкла полагаться. Они оказались совершенно бесполезными. Эта боль не касалась тела, не бежала по рецепторам и синапсам, она просто затапливала мозг, затапливала неудержимо, не оставляя даже крохотной частички разуму, чтобы думать, анализировать или медитировать. Боль становилась сознанием, а сознание — болью. От нее нельзя было абстрагироваться, и больше не существовало прохладного прибежища мысли, куда можно было бы спрятаться.
