Пасифик (СИ) - "reinmaster" (читать книги полностью .TXT) 📗
«Вот одр его — Соломона: шестьдесят сильных вокруг него. Все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его ради страха ночного…»
(Я не хочу. Пожалуйста! — Ш-ш-ш!)
***
Метель наступала.
По колени, по пояс, по горло… Снег медленно ложился на покрывало, прикасаясь влагой и холодом к побелевшим вискам.
Баловница Тоте рассмеялась:
— Скорая помощь!
Трум-пум-пум. О, как зябко, как холодно! Не отряхнув одежд, прямиком с альпийских предгорий: только снежная россыпь сверкнула на волосах. Наклонилась и дунула — жарко, нежно:
— Айзек, просни-ись!
Губы недвижимы, парализованы. У-у, упрямец!
Вспрыгнув на стол, ловко оседлала лежащее тело. Взметнулся свистящий атлас, заплясала кипень бедра. Укус за укусом, ничем не пренебрегая — желчь, пот, кровь; лисичка Тоте не брезглива. Сначала — швейными зубками перебить маркировку: там, где было «L», станет «Т», а «зиг» можно оставить.
Безумие! Сон это или безумие? Но почему же тело напряглось, как тетива? Тающий смех — и колокольцы по зеркалу, хроматической гаммой, больно-больно (герр Юр-ген, милый, милый…), косит задорный глаз и кивают венчиком эдельвейсы (смотри-ка, милый…); так шкалит отчаянно стрелка высотомера (коллега, милый…), и вот уже падает, отклоняется и снова падает вознесённый хрустальной стрелою маятник — лукавая звёздная колыбель…
Ты, Фрейя!
— Ай, ну и хитрец! Пить? Сама, сама!
Она обнажила грудь.
Запутавшись в пепельной дымке сна, Хаген жаждал — и не хотел отвести глаз от этой дьявольской пародии на второе рождение. Как будто бы иней в момент испарился с тела. Клинк! — сжалась и разжалась ладонь. Трещины, змеясь, побежали по мрамору…
— Моё! — широкоплечая тень выступила, соткавшись из мрака. — Это моё наследство.
— Наше, — улыбнулась Тоте.
Синее берлинское небо взлетело ввысь, пронзённое миллионом осколков.
Доктор Зима закричал.
***
Жив! Он… Боже мой жив живтеперь я…
— Арргнх-х!
Сперва ему причудился двор, замкнутый квадратом ровных, блестящих плит из цельнолитого льда. Однако, это оказался сарай, просто очень просторный. Взрывной волной повредило стропила, и потолок оголился; в звёздчатой щели подмигивал бледнеющий ковш Малой медведицы, сыпался белый воск. Было три часа утра.
Или четыре?
Сердце колотилось в рёбра, в диафрагму, в чугунную, совершенно пустую голову с остатками ночного тумана — колотилось глупо, оглушительно, суматошно. «Кто-то подбил мой истребитель». Пинком в бензобак. Ну да. С некоторой задержкой он понял, что тонкий свистящий звук, слышимый в отдалении — это воздух, с трудом пробивающийся из ноздрей в лёгкие. И обратно. Вдох-выдох, амма-хумм… Баллон распирало, он чувствовал удушье, как астронавт, вывалившийся на шпацир в пробитом скафандре.
Ранен. Надо… ускориться.
Ценная директива.
За ночь осклизшее сукно пристыло к бетону. Когда Хаген пошевельнулся — что-то лопнуло внутри с омерзительным хрустом ломающейся льдинистой корочки. Проклятье! Подождав, чтобы сердце немного утихомирилось, он привстал, и куча поехала; с кульбитом, которому позавидовал бы эксцентрик, он шумно скатился по стиральной доске, та-дамм! — пересчитал сосны и шлёпнулся на пол, окружённый клубами мучнистой пыли.
Спешить. Нужно спешить. Потому что…
Чёрная луна. Овалы и обелиски.
— Жив, — прокаркал он.
И тут из открытого рта выплеснулась струя желчи — под давлением. Раз, внутри глухо булькнуло — и ещё, фонтаном, гейзером, водомётом. Открыть шлюзы!
— А-ай, ма-а-а…
Плача от невероятной боли, он катался по снегу, подвывая и стискивая кишки — в них словно вонзали колья; с ужасом чувствуя тяжесть подмокающих брюк. Обгадился, стучало в висках. Ай-ай. «Наплевать, — возразил безмерно усталый, равнодушный голос. — К чёрту. Всё равно…»
Наконец, отпустило. Тогда, выпростав руки, он завалился на бок и куда-то пополз, отталкиваясь от стен. В груди хрипело и клокотало. «Вперёд… ещё, ещё, скорее…» — механически передвигая локтями, он полз, как раненое насмерть животное, с надрывным слепым упрямством, до тех пор, пока хищный зверь или охотник, сжалившись, наконец не добьёт его.
***
Спи, малыш, засыпай.
У младенца Христа есть овечка…
Временами пластинка менялась.
Он снова пропел «Флориана Гайера» — от начала и до конца. Отметил, что мелодики не прибавилось. Затем в ход пошли «Серые колонны». А потом что-то заклинило, перемкнуло, и он вдруг услышал свой озябший, дрожащий голос, выводящий в полярную тьму: «Тихая ночь, святая ночь!»
Кап. «Heilige, — сказала Луна. — Сколько же миль до Heiliges Land?»
Ему казалось, что это он уже видел. Обугленная земля, мрачная и неузнаваемая, и припавшие к ней мертвецы — бурдюки, раздутые газом. Пропитанный гарью воздух был накалён так, что трупы приподнимались; тревожащие материю силы инерции воскрешали этих вечных солдат.
Плазменная буря пронеслась и бушевала теперь к западу, выбрав дорогу на Стахоль. Грозовое небо мощно флуоресресцировало, расколотое на части ослепительной сетью вольтовых дуг. Несло гарью и порохом. Снег всё ещё падал, но был чёрным как пепел — он сам был пеплом и танцевал, кружась, между столбами радиоактивного света, в которые превратились энергоблоки главной электростанции.
Чёрное Рождество. И кто-то получит подарки.
Шаг, ещё. Одежда истлевала прямо на теле.
Он смутно сознавал, что в хохочущей, вспыхивающей зеленоватой одурью мгле творится какое-то шевеление. Как будто муравьиная куча ворошилась на колодезном дне. Вся земля была перерыта, развороченные колеи щерились проволокой, угловатые стены выезжали из-за кустов, обдавая клубами зловонного пара. Совсем рядом сыпались мины. Обмякшие мешки свисали с рогатин, кожа начинала дымиться, а песенный демон в голове брюзжал и подначивал: «Через Обераммергау или через Унтераммергау?» Вопрос относился к разряду сакраментальных. К разряду до обидного риторических. Потому что часы на башне били двенадцать, били идите к чёрту, и кругом была смерть, и красотка Лиз с накрашенными кровью губами может ждать своего Ханса до посинения — тот попросту не дойдёт…
Он галлюцинировал.
Лучи солнца зазвенели ключами о лестницу витражей — «блиц-штраль». В подводных гротах у субмарины дремала зима, а здесь — клёны и осень. «Ф-фух!» — засмеялся Мориц, сдувая с носа коварную паутинку. Ну вот, пожалуйста — опять изжёван и грязен как углежог, в мышиных штанах гармошкой и егерской кепке с неуставным эдельвейсом. Помойных войск генерал! Непостижимой едкости слово уже вертелось на языке, но Хаген смолчал — ведь испачканные подошвы не касались земли, и сквозь копоть просвечивало чистое золото.
— Айсцайт, безымянный Юрген. Не спи — замёрзнешь. Или поджаришься.
— Я — Йорген! Юргеном звали моего деда. По матери. Юрген Штумме.
— А отца?
Хаген посмотрел так грустно, что даже Мориц смутился.
— Гм… да, понимаю. Брось. Он был хирургом?
— Патологом, — антрацитовые глаза маленького шута серьёзно моргнули. — Военным врачом. Пока не был направлен в Заксен… Не помню. И-и… н-нет, не помню!
— Экий же врун! — ухмыльнулся Мориц. Поколупал пуговицу и добавил глубокомысленно: — Всегда думал, что «династия» — подходящее название для стыдной болезни. Вроде люэса. Хочешь анекдот? Еврейские мальчики норовят влезть в постельку к мамочке. А арийские — к отцу. Спроси у своего капитана.
— Какое-то извращение.
— Почему же, — отозвался Мориц после недолгого раздумья. — Просто любовь.
«Любовь», — сказал щуплый, с жалким крысиным личиком подросток, облаченный зачем-то во взрослый наряд ландштурмиста. Хох. Под ногами шуршали листья, а сами ноги были из алюминия. «Нет, Хаген, войны не будет», — заверила Марта. Она ошиблась, он принёс им войну. Благодаря ему реликтовые чудовища с грохотом мчались по железным дорогам, кузнец-великан обрушил молот на Ремагенский мост, фантастическая авиация крушила страну, создавая развилку, излом, ветвление…
