Всегда возвращаясь домой - Ле Гуин Урсула Кребер (читать бесплатно книги без сокращений txt) 📗
– В этом доме я родилась и теперь вернулась сюда. Можно ли мне войти?
Довольно долго я слышала лишь свое собственное дыхание. Потом моя мать, Зяблик, подошла к двери и широко распахнула ее, глядя на нас испуганными глазами. Она стала еще меньше ростом и выглядела как-то странно. Одежда у нее была, прямо скажем, грязноватой.
– Ну вот и ты, моя мать! – сказала я ей. – Здравствуй! Смотри, а это Экверкве, которая сделала меня своей матерью, а тебя – своей бабушкой!
– Бесстрашная умерла, – сказала мать. – Она умерла. Теперь уже много лет с тех пор миновало.
В дом она нас впустила, но меня не касалась и отшатнулась, когда я хотела до нее дотронуться. Какое-то время, по-моему, она никак не могла разобраться, кто же такая Экверкве, не могла понять, что теперь она сама бабушка, потому что, когда я еще раз произнесла это слово, она снова заговорила о Бесстрашной. Она не смотрела на Тень и ничего не спрашивала о ней, как если бы вообще ее не видела.
Моя бабушка умерла через два года после того, как я покинула Синшан. После ее смерти дед возвратился назад в Чумо и тоже вскоре умер. Так мне рассказали люди. Зяблик в течение пяти лет жила в доме одна. Поскольку Союз Ягнят тоже прекратил свои собрания и действа, она теперь сторонилась людей, не ходила в нашу хейимас, не танцевала во время праздников. Летом она больше не селилась в нашей хижине, а уходила значительно выше в горы и там жила в полном одиночестве. Старинная подруга моей бабушки, Ракушка, и мой побочный дед Девять Целых сильно беспокоились о ней, однако она не желала ни с кем жить вместе: ни с людьми, ни с овцами, принадлежавшими нашей семье, ни даже со старыми плодовыми деревьями, оливами с серой листвой. Ее душа очерствела, и чувства будто засохли и отвалились сами собой. В том-то и заключается опасность движения назад по пути жизни, как это сделала моя мать, снова взяв свое детское имя. Она не пошла вперед по спирали, а просто замкнула первый и единственный круг. Она была похожа на хворостинку, выпавшую из костра и потухшую под дождем. Она одновременно и противилась тому, чтобы мы жили с нею вместе, и не возражала против того, что мы там живем; ей все в общем-то было в этой жизни безразлично. Она просто не позволяла ничему в ней более изменяться. И я в душе дала ей ее последнее имя: Пепел. Но никогда не произносила его вслух до того дня, когда все ее имена были преданы огню в Ночь Оплакивания Усопших во время Танца Вселенной – в тот год, когда она умерла.
Многие жители Синшана были искренне рады моему возвращению. Моя старинная подруга Сверчок, которая теперь звалась Излучина Реки, а когда-то играла со мной в игру Шикашан, бросилась мне навстречу со всех ног и даже заплакала от радости, а позже она сложила замечательную песню о моем путешествии и возвращении домой и подарила ее мне. Гранат, который раньше носил имя Утренний Жаворонок и тоже когда-то играл с нами вместе, женился на женщине из Унмалина, но часто приходил в Синшан поболтать со мной. Постаревший Дада, который так и не обрел разума, все время дарил мне перышки разных птиц и повторял, как он рад, что я наконец вернулась; он часто поджидал меня возле хейимас с опущенной головой и куриным перышком в руках, которое и протягивал мне неловко, но, когда я брала перышко и заговаривала с ним, он всегда только улыбался, еще ниже опускал голову и бочком, бочком старался уйти. Некоторые старые собаки тоже еще помнили меня и приветствовали как друга. Что же касается людей, то среди них были, конечно, и такие, кто боялся заразы и ни за что не хотел даже близко подходить ко мне; они сторонились и Тени, и даже маленькой Экверкве. Некоторые особенно суеверные люди дули в нашу сторону, когда мы проходили мимо, чтобы случайно не вдохнуть тот воздух, который мы выдыхали. Они были уверены, что у них головы станут задом наперед, если они заразятся от нас Болезнью Человека. Синшан ведь действительно очень маленький город. А в маленьких городках всегда полно всяких старинных верований, как летучих мышей в пещере. Но были и в этом маленьком городке люди с благородной и щедрой душой, которые могли и хотели помочь мне и понять меня, и теперь я сама тоже вполне готова была принять любой их совет, отбросив страх и ложную гордость, мучившие меня в ранней юности.
Мой отец был «человеком, не имевшим Дома», и отец моей дочери – тоже, так что только через свою бабушку, мою мать, Экверкве могла считаться жительницей Долины и дочерью Дома Синей Глины. Однако об этом в хейимас не было сказано ни слова, и дети ни разу не дразнили мою дочь получеловеком или полукровкой. Я думаю, действительно со временем из Долины исчезла некая болезнь, поразившая ее тогда, когда там подолгу жили люди Великого Кондора. Некоторые, впрочем, так и остались искалеченными, как моя мать, например; однако и они больше уже не были больны.
Эзирью не пожелала сохранить свое прежнее имя, а приняла имя Тень, и мне довольно долго казалось, что она и правда хочет стать тенью, то есть как бы одновременно существовать и не существовать. Она была все время страшно напряжена, не верила ни в себя, ни в других людей. Она не умела даже просто погладить кошку, а овцы казались ей сперва не менее страшными, чем дикие собаки; ей потребовалось очень много времени, чтобы выучить наш язык, и она совершенно терялась от наших обычаев и традиций. «Я здесь чужая! Я ведь нездешняя! Мне в ваш мир, где вы так счастливы, видно, ход заказан!» – говорила она мне, когда все праздновали Танец Солнца, а вокруг городской площади и площади для танцев деревья чудесным образом расцвели зимой цветами из перышек и раковин, позолоченных желудей и вырезанных из дерева птичек. «Зачем дети залезли на деревья и привязывают к веткам деревянные цветы? Зачем люди в белых одеждах подходят ночью к нашим окнам и пугают Экверкве? Почему ты не ешь это мясо? Как же Сойка и Одинокий Олень могут пожениться, если оба они мужчины? Я никогда ничего здесь не пойму!»
Однако она уже начинала кое в чем разбираться и довольно быстро осваивалась; и хотя многие еще не совсем доверяли ей, как и она им, большинство жителей Синшана успели полюбить мою подругу за ее добродушие, искренность и щедрость, а кое-кто даже особенно чтил ее именно потому, что она была женщиной народа Дайяо. Такие люди говорили:
– Это первая и единственная женщина из племени Кондоров, что сама пришла к нам; она сама по себе великий дар.
Прожив примерно год в доме Высокое Крыльцо, Тень однажды заявила мне:
– Жить в Синшане легко. И быть здесь легко. В Саи было тяжело; там все тяжело – даже просто быть. А здесь легко!
– Работать здесь тоже тяжело, – возразила я. Мы с ней как раз сажали хлопок на поле Амхечу. – Ты небось никогда так тяжело не работала в Саи. А я там вообще ничего не делала, разве что занималась этим проклятым шитьем.
– Нет, я не об этих трудностях говорю, – попыталась она объяснить мне. – Животные ведь живут легко? Они же не создают себе сами лишних трудностей в жизни? Вот и здесь люди живут – как животные.
– Как онтик, – сказала я.
– Да. Пусть онтик. Здесь даже мужчины живут легко, как животные. Здесь все принадлежат всем. У Дайяо мужчина принадлежит только себе самому. И считает, что все остальное тоже принадлежит ему – женщины, животные, разные вещи и даже сама Вселенная.
– У нас это называется «жить вне мира», – сказала я.
– Там очень тяжело жить! – продолжала она. – Тяжело – и мужчинам, и всем остальным.
– Ну а что ты думаешь о мужчинах Долины? – спросила я.
– Они мягкие, – сказала она.
– Как это «мягкие»? Как заливное из угря? – с улыбкой спросила я. – Или мягкие, как поступь пумы?
– Не знаю, – сказала она. – Они странные. Я никогда не пойму ваших мужчин!
Но это оказалось впоследствии не совсем так.
Все те годы, что я прожила в Саи – до замужества и после, – порой мне все же вспоминался мой троюродный брат Копье, но не с болью и гневом, как когда я покидала Долину, а с каким-то ноющим чувством, которое было мне отчасти даже желанно и приятно, потому что не походило ни на одно из тех чувств, которые я испытывала в Саи. И хотя Копье сам отвернулся тогда от меня, все же и в детстве, и в юности нас с ним всегда тянуло друг к другу, ибо это сердца наши выбрали друг друга, и, несмотря на то что он был от меня далеко и я не могла тогда даже надеяться когда-либо увидеть его вновь, он по-прежнему был как бы частью моего существа, частью Долины, он всегда был у меня в сердце, друг души моей. Иногда, особенно в последние месяцы беременности, я подумывала о смерти, как это часто бывает у женщин, занятых только мыслями о предстоящих родах; и когда я думала о своей собственной смерти, о том, что могу умереть в этом чужом краю, далеко от Долины, и лечь в эту бесплодную каменистую землю, меня охватывало такое безнадежное отчаяние и слабость, что сердце и сейчас сжимается, как тогда, стоит мне вспомнить об этом. В такие плохие дни мне иногда помогали мысли о высокогорных лугах, о трепещущих тенях метелок овса на скалах и еще, конечно, воспоминания о том, как Копье сидел тогда на берегу Малого Ручья Конского Каштана и разглядывал колючку у себя в пятке, а потом сказал: «А, это ты, Северная Сова! Может, тебе эту проклятую колючку разглядеть удастся?» Вот какие мысли поистине вдыхали в меня тогда жизнь.
