ПрозаК - Фрай Макс (прочитать книгу .TXT) 📗
К этой самой минуте, когда Утопленник проницает северо-западные царства, как игла, выпущенная из плевательной трубки в белый свет — случайно подвернувшийся слоёный пирожок, любой из его внутренних органов, включая мозг, можно использовать для подъёма и переноски тяжестей, да вот только они внутри. Утопленник медлителен, зато неутомим. Когда фибриноген в его крови весь разом вспыхнет и фибриновые волокна превратят вены и артерии в упругие тросы, сходящиеся к сердцу, как к сердцу паутины, Утопленник остановится, но этот момент пока не наступил, хотя и очевидно близок, потому что Утопленник очень стар.
Щёки Утопленника сплошь покрыты годовыми насечками, а глаза его, белые от осевшей на дне извести, почти не вращаются в глазницах. Перед ним расстилаются царства, напоминающие голодному о воздушных полостях и тонких углеводных мембранах в слоёном тесте. Они складываются в неопределённую структуру, очень похожую на рассортированный геологическими эпохами хаос, но ни сами царства, ни их взаимо-расположение-проникновение-влияние не интересуют Утоплениика. Он сыт. Проходя сквозь них, как игла, он стремится к средостению пирожка, к начинке.
Утопленник движется неторопливой рысцой, и модерато он сделает любого стайера, за исключением тех участков, где надо подниматься на скалы, потому что одна рука у него занята, и поэтому он траверсирует, отклоняясь от прямой — но только если стайер будет по совместительству мухой с липкими лапками.
Левая рука Утопленника сжата в кулак, те места, где ногти вросли в ладонь, напоминают о себе заключённой в онемелые коконы болью — такая бывает от неловкого удара стамеской. Утопленник знает о ней, но не чувствует.
Если что-то или кто-то возникает у него на пути, он делает прыжок или просто чуть-чуть наклоняется вперёд, грудью удаляя препятствие. Куртка на спине и груди его изорвана, а из тела местами торчат посторонние предметы. Он не то чтобы драчун, просто у него нет времени на повроты и виражи.
Всё это не могло не заинтриговать Человека-Праздника. Он последовал за странным существом и вскорости настолько потерял осторожность, что вскарабкался на очередную вывороченную башмаком Утопленника куртину жухлой травы, стремясь получше разглядеть его — и едва успел юркнуть обратно под корни, спасаясь от хищной скопы, рухнувшей на него с белого неба.
Некоторое время он разглядывал Утопленника с разных точек — иногда из его же собственных следов, иногда из чужих — следов зверя, человека, ветра или воды, свежих и не очень, и с вершины обглоданного холма у самого Города, где у него было теперь множество выходов, увидел за Салаирским Кряжем — смотреть надо было не прямо, а по дуге — маленькое и почти неподвижное пятнышко. Утопленник направлялся сюда, и Человек-Праздник забеспокоился, что не успеет его поймать.
Однако почти сразу же он засёк его на длинной осыпи, высунувшись из оголившихся корней ползуна. Утопленник лишь начал по ней подниматься, глубоко погружая ноги в текучее каменное месиво, а между ним и Выворотнем высилось кряжистое сухое дерево в серых ошмётках коры, стоящее на самых кончиках пальцев. Это была удача — пожалуй, из-под такого можно вылезти весом пудов в десять, рослым, задорным, функциональным. Выворотень скатился чуть пониже и подкопал два камня, постанывая от натуги, а потом столкнул их вниз один за другим, едва не порвав себе сухожилия под коленями. Камни запрыгали вниз, и чуть погодя дерево с треском рухнуло под ударом компактного оползня, который тут же и остановился.
Человек-Праздник с удовольствием выпрямился во весь свой двухсаженный рост, ударил в кстати оказавшийся под рукой бубен и выдернул из гальки ногу, обутую в тяжёлый башмак из бесовой шкуры.
Лавина ударила Утопленика по коленям, сбила с ног и поволокла вниз, съев половину пройденного им пути. Выворотень расхохотался так, что несколько каменных ручейков устремились вслед за первым, и причёл:
— Ловил карася, а поймал лосося, тропил лису, да загарпунил колбасу — и всем хороша колбаса, но только нет у неё лица — руки-ноги-два яйца, сама в соплях, голова в репьях, жопа в клеточку — всем взяла, а что она и к чему — нельзя узнать, нечем ей сказать, и почему, раз такие дела, не проковырять бы ей рот щепочкой? Ну, пожалуй к столу, нальём да накатим, пучком… — тут он замолчал, поскольку заметил, что Утопленник, по видимости, не заметил его. Он просто пёр и пёр вверх, глядя куда-то сквозь Выворотня. И хотя у того у самого оставались сомнение относительно никогда не виденной им колбасы, такое невнимание было достаточно оскорбительным, чтобы еще разок смыть наглеца камнепадом.
Когда в следующий раз Утопленник ровно с тем же выражением лица поравнялся с Выворотнем, тому пришлось признать, что и музыка, исполняемая на свирели, бубне и гудке, не возымела нужного эффекта. Тогда он отбросил инструменты, взял Утопленника двумя руками за нижнюю челюсть и остановил.
— Ну, отвечай, конь в пальто, тырсишься куда — а не то! — грозно потребовал он, приподнимая добычу на вершок над землёй.
Утопленник, наконец, заметил его. Будучи поставлен на ноги, он кое-как собрал глаза в кучу на собеседнике и сказал, как будто камнем стукнули о камень:
— Ак-со-лоту… — он сделал паузу, как будто за один раз нельзя продумать всю речь, и продолжил — Весть…
— Понятно тогда, почему налегке, — сказал на это Человек-Праздник, — но вот что у тебя в кулаке?
И, вздёрнув дуболома верхней парой рук, попытался разжать кулак нижними, но тот никак не поддавался.
— Пусти, — прохрипел Утопленник, шея которого медленно вытягивалась. — Покажу…
Человек-Праздник отпустил его и, раскрыв рот, уставился на медленно поднимающийся кулак.
Судя по всему, его подняло высоко вверх, ударило о скалы и проволокло вниз по осыпи довольно далеко от упавшего дерева, и это было самое скверное, потому что проломленная лицевая кость, раздробленные хрящи гортани и перебитый хребет останутся тут, с этим телом, если только удасться доползти до корней, а вот если нет, то он сам тут останется вместе с ними. Дерево было так далеко, что всё вокруг окутала багровая тьма, тело, или то что от него осталось, превратилось в бескостный студень, а Человек-Праздник не мог и двух слов сложить в бедной своей голове. Сперва он просто валялся, левым глазом глядя на уходящую за горизонт гальку, а правым — как в кровавой толще неба нарезают круги два канюка. Затем он немного пошевелился и руками кое-как развернул остатки головы таким образом, чтобы видеть дерево. Было очень неприятно думать, но он довольно скоро нашел в ложе осыпи русла двух каменных струй, сейчас неподвижных, ведущих прямо от него прямо к нему, те дорожки, по которым камням плылось легче всего, каналы пустоты. Тогда он перехватил голову нижними руками, а верхние закинул вверх и схватился за эти нити. Пальцы свободно гнулись во все стороны, но он скрутил из них некое подобие узлов и стал подтягиваться. Ниже пояса он то ли умер, то ли отсутствовал вовсе. Скоро исчезла и середина, а вместе с ней и средние руки, а потом и верхние стали мерцать, то появляясь, то исчезая, но уже тьма потихоньку собралась багровыми сгустками, пространство очистилось и в него вплыли тонкие кончики корней, и вместе с ними боль. Оглушительно сипя, он подтянулся еще три раза, провалился и выпал на вершине лысого холма, в корни старого цеповника, в пяти шагах от Большого Дурня.
Злоба клокотала в его утробе, как дурные газы, и выстреливала в разные стороны длинными остриями боли. Он был последним Выворотнем, последним Человеком-Праздником, и его едва не состоявшееся убийство равно уничтожению целого вида. Это преступление должно быть оплачено полностью, и к тому же весть — он должен услышать весть. Коли ради этой вести мертвецы ходят, а целые таксономические единицы ставятся под угрозу исчезновения. Он повернулся в сторону Города.
Сейчас он был невысок, жилист и резок. Не очень силён и совсем некрасив, но зато его было три в силу некоторых особенностей цеповного дерева, а именно трёхстержнёвости. Очень кстати.
