Вечный колокол - Денисова Ольга (версия книг .TXT) 📗
— Да, я заметил, — согласился Ширяй со знанием дела, — добрыми становятся сразу. То все ломаются, а потом вдруг — раз! Вот Дана Глебовна, все строит из себя что-то, а как тебя любит, оказывается.
— С чего ты взял? — Млад совершенно не хотел обсуждать с учеником свои отношения с Даной, но Ширяй явно ожил, когда переключился с мыслей о своем увечье на отвлеченный вопрос.
— Сам ты дурак, Мстиславич, — проворчал он, — так только с любимыми прощаются.
— Много ты в этом понимаешь, — Млад отвел глаза.
— Да уж побольше тебя… Я давно хотел тебе сказать, да все повода не было.
Млад понял, что задумал Ширяй и для чего ему деревянный ящик, поэтому не стал его искать, а направился к плотникам, сколачивающим щиты из бревен возле стены. Те, конечно, тут же отослали его к столярам, в мастерскую, находившуюся неподалеку.
— Домовинку, говоришь? — усмехнулся столяр, выслушав сбивчивый рассказ Млада, — сделаю. Через пару часов зайди.
И через пару часов действительно сделал — без прикрас, как Млад и просил, но добротно, из сухого толстого теса, с двухскатной кровлей и петушком на коньке.
— Не удержался, — улыбнулся столяр, когда Млад перевел взгляд с петушка на него, — без петушка как-то не смотрится.
— Ладно. Пусть будет с петушком.
По дороге в больницу Млад еще подумывал петушка отломать, но потом решил, что столяр прав — домовина так домовина. В больничном дворе он набрал сена и набил им ящик доверху — это немного расходилось с обрядом, но ему показалось соответствующим настроению Ширяя.
В больнице все удивленно оглядывались, когда он прошел через палаты с домовинкой подмышкой.
— Мстиславич, ты что-то долго как, — вздохнул Ширяй — без упрека, скорей, с беспокойством, — ты хоть пообедал?
— Да, я пообедал, — кивнул Млад, поставив домовинку на пол.
— Это чего? — спросил Ширяй, свешивая голову вниз.
— Ящик, — Млад пожал плечами, — ты ж просил.
Парень с минуту пристально смотрел вниз, а потом откинулся на подушку и поднял лицо повыше, закатывая полные слез глаза к расписному потолку. Млад испугался, что сделал что-то не так, и опустился на нары рядом с Ширяем.
— Мстиславич, — всхлипнул тот, хватая Млада за руку, — я думал, никто не поймет… Я думал, смеяться будут…
— Да что ты, мальчик мой… Что же в этом смешного? Давай-ка положим ее на место. Не под одеялом же, право, ее столько времени держать.
Ширяй кивнул и проглотил слезы.
— На мороз надо потом вынести, — сказал он, хлюпая носом, — но я боюсь, собаки утащат.
Вечером Ширяй отправил Млада в терем, к студентам — чтоб тот спал нормально, а не на тюфяке на каменном полу. Млад начал собирать доспехи, вытаскивая их из-под нар, когда понял, что брони, подаренной Родомилом, под нарами нет. Он посмотрел вокруг, нагнулся, глядя под соседние нары, но ничего похожего не увидел.
— Ширяй, а ты не помнишь, я броню где снимал вчера? — спросил он, сев на пол, и тут же подумал, что глупо спрашивать об этом шаманенка.
— Не, Мстиславич, я ничего про вчера не помню толком.
— Здесь ты ее снимал, — отозвался студент с соседних нар, — я помню. Красивая броня, я давно ее приметил.
— Где ж она подевалась? — Млад снова полез под нары.
— Может, переложили куда-нибудь. Тут же пол два раза в день бабы моют. Надо у них спросить, — посоветовал студент.
— Ты у доктора Мстислава спроси, — включился другой, — если ее убрали, то сначала ему показали — тут бывает, если умирает кто, доспехи остаются, он их хранит.
— Ты, Мстиславич, всегда бросаешь вещи где попало, — кивнул Ширяй, — бросил в проход — и никто не знает, чье это.
— На себя посмотри, — ответил Млад, и пошел искать отца.
Но ни отец, ни женщины, с которыми он говорил на следующее утро, не видели его брони. Отец сходил с ним в сарай, где хранил доспехи, оставшиеся без хозяев, но и там они ничего не нашли. Получалось, с тех пор, как он ее снял, никто вообще ее не видел! Не могли же ее, в самом деле, украсть! Это было совершенно бессмысленно, во-первых — любой, кто наденет броню на себя, тут же будет изобличен, как вор. А во-вторых, Млад никогда в жизни не слышал, чтоб у воина кто-то посмел украсть доспех. Они не запирали дверей, и не сильно присматривали за своими вещами, никому и в голову не могло прийти опасаться воров!
На третий день Ширяй поднялся на ноги, и они с Младом сложили недалеко от стены погребальный костер — маленький настолько, что никто не догадался, чем они заняты.
— Ландскнехта я теперь не смогу убить… — вздохнул Ширяй, ковыряя ложкой застывшую на морозе кутью — он совсем не умел делать этого левой рукой.
— Знаешь, в мести, как таковой, смысла очень мало, — ответил Млад, — тем более в прямой мести. Ландскнехт — воин, как и мы. Он виноват в том, что убивает нас, ровно столько же, сколько ты виноват в том, что убиваешь их.
— Не столько же. Я свою землю защищаю, а он за деньги воюет!
— Это не его вина, это его ремесло. Как у наших дружинников.
— Все равно… — Ширяй опустил голову, — я к однорукому кудеснику поеду. Он теперь меня послушает, как ты считаешь?
— Наверное, — пожал плечами Млад — ну что он еще мог ответить Ширяю?
Шутки богов… Причудливые нити судеб, связавшие жизнь мальчика с жизнью однорукого старца узлом подобия.
— Ладно, Мстиславич… — Ширяй скрипнул зубами, — давай веселиться… На тризне положено веселиться…
8. Князь Новгородский. Вернигора
Волот проснулся в темноте — ему почудился звук за дверью. Или не за дверью, а в покоях под его спальней, или за стеной, где спал дядька… Более всего звук напоминал крик ворона — «крра-крра», зловещее и знаменующее беду. Он не знал, во сне слышал этот звук, или наяву, но сжал кулаки и сел на постели: он не дитя, чтоб прятаться от ночных страхов под одеялом.
Но страх от этого не отступил — князю показалось, что в спальне он не один. Глаза почему-то не привыкали к темноте, хотя за окном лежал снег, и арки окон серебрились тихим светом.
— Кто здесь? — спросил Волот как можно громче, но звук собственного голоса напугал его еще сильней — словно он выдал себя.
Легкий ветер коснулся его лица, и он отпрянул назад, выставляя вперед руки, словно хотел оттолкнуть то, что приблизилось к нему из тьмы.
Доктор Велезар говорил, призраки не приходят к людям, если эти люди — не шаманы и не волхвы. Но Волот не мог с ним согласиться, пусть никто и не верил в то, что он узнал Белояра.
А потом раздался стук в окно… Волот бы поклялся — ему не послышалось! Только снаружи никто не мог постучать в его окно на высоте шести саженей…
Цепенея от ужаса, он поднялся на ноги — он не дитя… Он князь, он воин, он мужчина… Не пристало мужчине дрожать от страха в собственной спальне.
Безвыходность…
Ощущение того, что он заперт в клетке, сдавило ему грудь, невыносимое ощущение! От него хотелось избавится немедленно, сейчас же, любой ценой! Оно было намного сильней, чем тогда, в теремке по пути из Пскова. Оно было столь невозможным, что живот задрожал от напряжения, сами собой сжались кулаки и громко скрежетнули зубы. Вырваться!
Он хотел бежать и не смел сдвинуться с места — это был не страх перед призраками, наводнившими спальню и кружившими за окнами. Страх смерти сковал Волота с головы до ног, и призраки не желали ему зла — они звали его к себе, и не сомневались: он пойдет на их зов, они не понимали, почему он не хочет умирать. Наверное, мертвые действительно забывают о том, как были живыми… Наверное, мертвые никогда не стоят на стороне живых…
Они не собирались тащить его к себе силой, нет. Смерть и без их помощи подбиралась к нему, и ощущение безвыходности было первым ее предвестником. И все вокруг словно шептало: не бойся, это не страшно. Не бойся, иди навстречу…
Безвыходность…
Безвыходность гнала его прочь из спальни, прочь из терема — во двор, на берег Волхова, в снега, покрывшие лес вокруг — прочь! Туда, где сырой ветер бросит на лицо волосы, слипшиеся от пота, где ночной холод остудит горящее лицо, где темнота перестанет быть непроглядной, где он вдохнет полной грудью, как не смеет вдохнуть сейчас — силится и не смеет!
