Сильнейшие - Дильдина Светлана (читать книги полные txt) 📗
Ийа подхватил Имму под руку, увлекая за собой. У самого поворота в проулок обернулся и спросил, и не понять было, всерьез или издевается:
— Зачем ты все это затеял? Какая тебе разница, вернется она или потеряется окончательно?
— Она моя мать.
Къятта чуть подался вперед, будто и впрямь в круге: ударит гонг, и поединок начнется; но противник только кивнул вполне понимающе и скрылся, уводя за собой Имму.
Чинье казалось, что уже привыкла к оборотню — перед каждой встречей испытывала дрожь, но старалась не обращать на это внимания. Привыкла… только чувствовала себя, будто огонек тин держала на ладони — не расслабиться ни на миг. Каждый раз боялась — остановится сердце, настолько безжалостной была его Сила. И просто забавы его… не жестокие для энихи, они мало подходили человеку. Не всегда понимал, когда стоит остановиться.
И у него не только в крови было пламя, оно и наружу рвалось. Один раз таки вырвалось — вспыхнул край шкуры, на которой лежали. Девушка закричала, а он засмеялся. Загасил огонь быстро, одним движением — Чинья с ужасом и восторгом наблюдала за ним; движения играющей кошки, скупые, точные и не скованные ничем… Встретила бы на улице, не зная, кто это — наверное, залюбовалась бы. Но делить с ним ложе, гадая, чем это закончится на сей раз — тяжко и страшно. Энихи, говорят, в порыве страсти или просто играя сильно кусают друг друга. А человека такой укус способен оставить калекой…
Порой почти набиралась смелости попросить — позволь мне просто жить у себя, не зови; каждое твое «я буду ждать вечером» — это приказ, хоть ты и смеешься… но свинцом наливался язык. Уже не из страха — может, и отпустил бы. Но как представляла себе, что снова станет лишь простой вышивальщицей… Ведь придется покинуть и старшего — они неразрывны.
Трогала серьги — белое золото с зелеными искрящимися камнями, дорогой подарок. Еще был браслет изумительной чеканки… отрез тончайшей ткани из шерсти серебряной грис и шарф-паутинка… старший небрежно набросил ей на плечо и не скрыл удовольствия, видя оторопелую радость девушки.
А младший ничего и никогда ей не дарил… правда, стоило ей засмотреться на причудливую морскую раковину оттуда, из-за перевала, бесценную — махнул рукой — мол, бери…
Чинья уже три недели не брала в руки иглу — и досадовала на себя. Зато с гордостью рассматривала прежние работы, те, что не пошли на продажу. Умелые, стежок к стежку, и не просто ремесло — искусство. Разве не живые глаза у этой цапли? Разве не верно схвачено движение кролика — насторожился, вот-вот и поведет ушами?
Но рука опускалась, едва касалась короба с нитками и отрезами тканей. Да и пальцы дрожали — не так-то просто давались проведенные с оборотнем часы.
Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась — еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.
— Вышей мне что-нибудь, — сказал, поглядев на дело рук своих.
— Что?
— Пояс… ну, энихи на нем, что ли! — рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:
— Или нет. Волка. Белого.
Откинулся на спину:
— Мертвого.
Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:
— Ты…
— Ну?
Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:
— Ты ненавидишь ее… или наоборот?
От удара перекатилась по шкуре и отлетела в угол. Полог повис на одной петле — с такой силой отбросил, выбежав — скорее, выпрыгнув из комнаты. В первый миг Чинья смертельно перепугалась за мать. Выбралась из дома Тайау — ей не мешали — и, легкая, помчалась к своему дому. Собраться и уйти, пока время есть. Хоть с пустыми руками. Остановилась, лишь налетев на забор — сосед смотрел на девушку удивленно. Чинья стояла к нему вполоборота, низко опустив голову, и не было видно распухшей щеки.
— Чинья, ты что?
Нас разыщут, думала Чинья… или звери съедят в лесу. Две женщины — что они могут?
— Скажи, дядюшка, — дрожащим голосом проговорила она, бочком приближаясь к соседу. — Ты охотился, много разного знаешь. Такой зверь, как энихи — что делает, если кто-то подпалил ему шерсть?
— Если в клетке — он не простит. Он и клетки-то не простит никогда, даже рожденный в неволе, не то что огня.
— А на свободе?
— Если сразу не разорвет в клочья, будет обходить стороной то место, где ему причинили вред. Долго…
— А месть?
— Это пятнистый ихи мстительный, да акольи. Энихи и волки — нет, они живут одним днем.
— Но они могут… привязываться или ненавидеть кого-то? — спросила, опираясь на стену.
— Могут… те, что в неволе. Про диких не знаю. А тебе зачем?
Развернул к себе девушку, присвистнул:
— Эх, как тебя! Кто? — поднял руку, пальцы поднес к щеке Чиньи. Дергающая боль разливалась по ее лицу, но девушка только сейчас подумала о ней.
— Кто же тебя? — тихо снова спросил сосед, поднимаясь. Эх и ударили… скула вздулась и посинела, и кровь из ссадины в уголке рта сочится. — Девочка, за что?
Воем вырвались слезы, и Чинья сползла в пыль перед ним, цепляясь за одежду соседа.
Потом, сидя в уголке собственного дома как чужая, с лицом, замотанным целебными примочками, в ожидании целителя, Чинья не плакала.
— Почему он ударил тебя? — спросил сосед, связав мысленно концы одной веревки. — Со своими… он вспыльчив и резок, но охраняет своих. А уж ты…
— Что — я? — горько спросила Чинья — говорить она могла с величайшим трудом, но молчать было еще тяжелее. — О, мне было лестно — двое Сильнейших Асталы! Но я сама виновата, сама. Мне просто хотелось понять, способен ли он любить.
— И поняла?
— Только то, что он не любит, когда больно. Как и всякий другой.
В кварталах Сильнейших лишнего не болтали… по крайней мере, некоторые мысли настрого держали при себе.
— Ничего, девочка, — говорил пожилой целитель, осторожно ощупывая ее лицо. — Кости не сломаны… могло быть куда хуже. Удар прошел вскользь… похоже, он не думал, как бьет. Скоро ты станешь прежней… — поколебавшись немного, добавил: — У них тебе вернут красоту быстро… избавят от боли совсем…
— Нет! — сжалась Чинья, шепнула, как могла, краешком рта: — Лучше терпеть, только туда не надо!
— Но, Чинья, — вступила мать, — Если я приду к ним и попрошу целителя, вряд ли кто возразит! Натиу-дани хорошо относится к нам, да и Киаль…
— Киаль… — прошептала Чинья, и слезы течь по лицу перестали. Целебная мазь почти убрала боль, а Сила целителя впитала в себя ее остатки. Говорить по-прежнему было трудно, и больше всего хотелось лечь и заснуть. Полумрак хижины успокаивал, не говоря о присутствии матери рядом. Только одно тревожило: Киаль не должна видеть перекошенное, распухшее лицо… она может и не принять к себе такое чудовище. А времени мало.
Как ни приятна была мысль, что о Чинье могут просто забыть, червячок гордости внутри возражал — разве не хороша была Чинья? Неужто могут выкинуть, будто старую циновку?
И тянуло, тянуло к этому страшному дому.
Когда стало можно появляться на улице без покрывала, Чинья снова переступила порог дома Тайау. Робко, словно пришла воровать. На сей раз она не спешила, как обычно, неширокой плавной походкой в боковое крыло, а перехватила немолодую служанку и, опуская глаза к земле, попросила позвать Киаль-дани. Та появилась мгновенно, на шее красовалось тяжелое ожерелье, в центре которого крепился янтарь — много веков назад плачущее солнце утопило в своей слезе мотылька, и теперь он спал в оранжевом твердом коконе. Чинья засмотрелась на украшение и едва не пропустила вопрос:
— Что случилось? Мой брат и слышать о тебе не хочет.
— Младший?
— Он.
— Это хорошо! — вырвалось, и Чинья не сдержала дрожь. — Значит, он и в самом деле не думает больше!
— О чем? — Чинье показалось на миг, что мотылек в янтаре проснулся и удивленно плеснул крылышками.
— Ала, он очень на меня рассердился, и я ушла. Но я привязалась к этому дому… к тебе. Я ведь хорошая мастерица — позволь жить здесь!
