Слепой боец - Горишняя Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Общая охота была закончена, и среди деревьев сгущались сумерки. «Что ж, человек, мне пора», — так можно было бы перевести движение, которым волк шевельнул хвостом, а потом вытянул его, неторопливо поднимаясь, горизонтально над землей и сам весь тоже словно вытянулся, становясь на глазах почти в полтора раза длиннее. Все еще в неуклюжих лохмах, по-молодому нескладный, он все-таки был красив — бесконечно красив, как красиво все, что на своем месте и соответствует собственной сути. Во всяком случае, все живое и сущее здесь, на Земле. О мертвых и несуществующих ближе к ночи не будем говорить.
— А хорошо, что я тогда не снял с тебя шкуру, — сказал Гэвин.
Волк шевельнул ушами на его голос, провожая взглядом еще одну сороку, возвращавшуюся из деревни, и скользнул в сумерки. К утру он не вернулся, да Гэвин и не ожидал, что вернется. Должна была произойти еще одна их встреча, чтоб они поняли наконец, кем стали друг для друга; но встреча эта суждена была не там и не тогда.
Путь Гэвина домой оказался неблизким, и вел он через фьорды, забитые льдом, и несколько людских селений, где слова о случившемся к западу от них разлетались уже, как испуганные птицы, и там Гэвин услыхал о Зиме Оборотней и впервые понял, что мог бы угодить в скелу, которая бы ему не очень понравилась. Но в этих самых местах к западу испокон веков бывали странные вещи, и потому людей вести о них не удивляли настолько, как случись они где поблизости, и занимали не больше, чем слова об Охоте на Сребророгого Оленя, которая была достаточно близко отсюда и для вестей о которой находились и уши, и рты. В толках о том, кому достанутся рога и кому отдаст отец Ивелорн-гордячку, была для людей отрада, как и в том, что оборотни завелись не в их округе, и в том, что охотники не из их округи гневят Хозяйку Леса; Гэвин, который мог позволить себе не одобрять дела кого-то из рода Гэвиров, но никому другому, некоторое число раз ввязывался в ссоры по пути и, узнав все нужное ему о дороге, гостеприимства более не искал, чтоб не сделать в этой округе нынешний год Зимой Свар с Чужеземцами.
Волк же вернулся домой другой дорогой — как возвращаются звери, и было его странствие куда более наполнено запахами и вкусами, исследованиями незнакомого для его глаз и лап, вкусным и чистым морозом (не травленным дымом и стряпней), а еще — поскольку он был не просто волк — наверняка и своими собственными скелами в зимнем лесу, и уже почти у самого Гэвинова хутора их дороги пересеклись случайно, если такое бывает случайностью, и волк, завидевший Гэвина первым, остановился и задумался ненадолго, вспоминая носом, как вспоминают звери, а потом сел, плотно подвернув хвост, и стал смотреть на торящего путь лыжника, а Гэвин подошел к нему и тоже остановился, и впервые в жизни его разговорчивость так и осталась в кармане.
— К дому все же не подходи, — заговорил он минуту спустя. — Ягри — это мой сводный дядя — Ягри даже я не смогу объяснить, что твоя шкура не про него.
Об этом Ягри, сыне Гэвира, говорили, что он не успокоится, пока не добудет волков больше, чем сам Маррит Охотник; но к двадцати семи волчьим шкурам он так и не прибавил двадцать восьмую. Одним из первых среди Гэвиров он погиб девять дней спустя, но тогда Гэвин знал только, что Ягри (хоть и уважал по-настоящему лишь волчью охоту) отправился вместе с его старшим братом за Оленем, и это поворотило его мысли к нынешним тревогам.
— Эх, знать бы, что там! — проговорил Гэвин, оглянувшись туда, где был его хутор, и потом посмотрел опять на спокойно улыбающегося волка, потер лыжным шестом висок и вздохнул. — За копье отец меня убьет, — сказал он.
Но когда Гэвин вернулся домой, там оплакивали уже его старшего брата, тело которого принесли позавчерашним днем из леса, и никто не убил Гэвина, только мать, притиснув его к себе, постояла так, дрожа, несколько мгновений. За делами той зимы всем было не до охоты Гэвина, и без объяснений казалось ясным, что из самолюбивой его выходки могло произойти. А сам он рассказал, конечно, всю историю, да не слишком-то много имел времени о ней вспоминать, оттого что душа его очень скоро была занята без остатка. В скелах о распре Гэвиров и Локхиров звучит часто имя Гэвина, сына Гэвира; упоминается там и его волк; но на вопрос о том, как началась эта странная дружба, отвечали по-разному, а вы, прочитавшие эти строки, знаете верный ответ.
БРОДЯЧАЯ СУДЬБА
Прекрасен, как солнечный свет, был корабль, возникший на горизонте вместе с утренней зарей, — прекрасен, хотя и не похож совсем на те корабли, которые ждала Хюдор всем сердцем; да и рано еще было ждать их — только осенью должны были они появиться, с изрубленными бортами, тяжело сидящие в волнах под грузом добычи и сияющие пурпуром парусов, — Гэвин всегда, возвращаясь, приказывал поднять пурпурные паруса.
Кто не слыхал, что драгоценный пурпурный покров, из которого были они скроены, добыл он с барки, перевозившей подношения для храма Восьмирукой богини Земли? Кто, зная о великом этом деле и о других великих делах, прославивших имя Гэвина, не позавидовал бы его невесте? Кто не понял бы, отчего, увидав ночью сон о корабле, приближающемся к берегу, с сердцем, бьющимся неразумной надеждой, выбежала она на рассвете на березой поросшее взгорье, откуда далеко видно море и горизонт?
Но не только одна Хюдор — многие в то утро на побережье проснулись от странного чувства, толкнувшегося в их сердца, точно далекий перебор струн, и обратившего взгляды их к морю, где приближались и словно все ярче пылали золотые паруса. Таких парусов не бывает у кораблей, срубленных в здешних краях.
Старики, вернувшиеся когда-то удачно из заморских набегов, говорили между собою, что лишь далеко на юге, среди вечно зеленеющих островов, где шумят разноликие гавани, женщины черноволосы, а города пышны, видали они такие колдовские рейчатые паруса, похожие на крыло бабочки; а бортами этот корабль был еще удивительнее — высок и крут, без весел, и вместо грозно оскаленной звериной морды на высоком носу — лебедь, взмывающий ввысь, распахнув крылья. Так быстро летел корабль тот вперед, что вот уже видны были и лебедь, и ленты, вьющиеся на парусах, и видно, что ни одной живой души не заметно на нем; в рассветных сумерках окутан он был словно бы дымкой и летел, как песня, а когда люди на побережье прислушались, то различили, что и вправду песня летит вместе с ним. Никто не запомнил ее слов и не запомнил мелодии, вспоминали только, что был это женский голос, невыразимо прекрасный и невыразимо печальный, и у всякого, кто его слышал, сердце замирало, точно от боли и от желания слышать его еще и еще. И вот так, на глазах у оцепеневших людей, дивный корабль шел к побережью, прямо на рифы, где кипят вечно гибельные седые буруны, и, не сворачивая, не меняя парусов, прошел сквозь камни, будто и не было их у него на пути, а потом растаял, как тает сон или туман. Но песня продержалась в воздухе на мгновение дольше, и последние слова уловили люди: «… моря волны свои».
Говорили об этом много, но так и не смогли понять, что это было, и почему случилось, и как. А в глухих лесах с того летнего дня стал слышаться иногда женский голос, поющий о чем-то, невыразимо прекрасный и невыразимо печальный.
Обо всем этом собираюсь я написать книгу, сидя здесь и думая о том, могут ли иметь какое-нибудь значение судьбы людей, живших и умерших две с лишним тысячи зим назад, для нас, живущих так много долгих, долгих поколений спустя. Когда прыгает вниз с дверей королевской библиотеки, зависая в воздухе, как саламандра, черный мягколапый кот, когда в пыльном столбе воздуха от окна на рассвете золотом поблескивает гербовый знак купца и изготовителя, вытисненный на боку брусочка туши, и танцуют искринки, я поглаживаю за ушами трущегося кота, а свежерастертая тушь пахнет так, что этот запах, возможно, и есть единственная причина, по которой я сейчас обмакну кисточку в черную, густую, прекрасную жидкость. Запах туши! Он избавляет нас от трех величайших бед: от одиночества, — ибо тот, кто вдыхает его, словно вступает в общение с людьми, которым он хотел бы передать свои мысли, и с людьми, которые передали свои мысли ему; от неискусности в речах — ибо тот, кто умеет выражать свои мысли так, чтобы людям они были понятны и складом изящны, принят с улыбкою в обществе и во всех собраниях, где говорят о красоте женщин, сиянии звезд и о тонком, исчезающем и изысканном в стихах; и от лени, ибо чтение и письмо — занятия весьма почтенные. Запах туши! Я надеюсь, что и вам, кто раскроет эту книгу и вдохнет запах ее страниц, передастся он, не успев еще выветриться.
