Ведьмаки и колдовки - Демина Карина (чтение книг .txt) 📗
Помогла, на свою беду…
В том коридоре Евдокия оказалась совершенно случайно.
Она бродила.
И думала.
Ей всегда легче думалось на ходу, особенно когда мысли касались именно ее, Евдокии… ну и еще Аленки, которая за ужином была задумчива, тиха и напрочь отказалась говорить, что происходит.
А Евдокия не дура.
…есть зеркала, отражения, которые ведут себя вовсе не так, как полагается нормальным отражениям. Собственные, Евдокии, шли за нею, не таясь, тянули длинные шеи.
…пахло горелым.
…и еще камнем. И запах этот тягучий, едкий, вызывающий к жизни воспоминания об угольных шахтах, об узких норах, прогрызенных в теле горы людьми, привязывался к Евдокии.
Она льнула к обоям, которые были новыми и дорогими, силясь ощутить правильные ароматы: бумаги, краски и клея, но вновь вдыхала каменную пыль. Гранитом пахли стеклянные вазы, углем — цветы и ковровые дорожки. Евдокия, уже не заботясь о том, как это будет смотреться, ежели кто-либо застигнет ее за престранным занятием, присела, коснулась высокого ворса.
Почти живой.
А от Аленки только и добиться можно, что еще не время.
И верить надо.
Евдокия верила, вот только чуяла близкую опасность, как в тот раз, когда они с маменькой едва под обвал не угодили. И ведь тогда-то управляющий твердил, что, дескать, нет угрозы, что шахта пусть и старая, но досмотренная, что леса свежие, крепкие, а газ дурной отводят регулярно…
…а Евдокия чуяла — врет.
И слышала, как тяжело, медленно, но совершенно по-человечески вздыхает гора. Боясь опоздать, она схватила маменьку и бегом бросилась к выходу.
Успела.
А управляющий остался внизу, верно, это было справедливо.
Но сейчас не о горах думалось.
О доме. И Аленкином упрямстве. И о том, что, если и захочет Евдокия уйти, ей не позволят. Поздно… и розовые шипастые кусты тянулись к окнам, затягивали их живой решеткой.
…еще Лихослав, который приходит на закате, а уходит на рассвете. И больше о свадьбе не заговаривает, и не то чтобы Евдокии так уж в храм хотелось…
…было кольцо, сидело на пальце прочно, так, что захочешь — не снимешь.
И все-таки…
…хотелось странного, наверное, место виновато было, но вот… чтобы не сделка взаимовыгодная, где титул на деньги меняется, а чтобы любовь.
Влюбленность.
Сердце ныло, растревоженное не то прошлым, не то настоящим. И лгать-то себе Евдокия непривычная. Нравится ей Лихо…
Лихо-волкодлак…
…пускай себе волкодлак… и вдоль хребта уже проклюнулась жесткая прямая щетина, будто гривка… и глаза у него в темноте с прозеленью… а на свету глянешь — человеческие.
Улыбается хорошо.
А как шепчет на ухо имя ее, то и вовсе тает Евдокия. Стыдно ей и счастливо, и, наверное, сколь бы ни продлилось это самое счастье, все ее — Евдокиино.
Об этом она думала, когда резко, едва не ударив Евдокию по носу, распахнулась дверь, выпуская Тиану Белопольску… или того, кто ею притворялся…
— Что вы на меня так смотрите, будто примеряетесь, как сподручней добить, — поинтересовался ненаследный князь, приоткрыв левый глаз.
Глаз был черным, наглым и без тени раскаяния, из-за чего высказанная Себастьяном мысль показалась Евдокии весьма здравой.
Добить.
Вытащить в сад и прикопать меж розовыми кустами.
— Между прочим, — замолкать это недоразумение не собиралось, — вы меня шантажировали!
— Дуся!
Аленка уставилась на Евдокию с укоризной. Конечно, как у нее совести-то хватило шантажировать самого старшего актора.
А вот обыкновенно.
Хватило.
И Евдокия если о чем и жалеет, так о том, что сразу его по голове не огрела. Следовало бы.
Огреть. Привязать, а там уже и допрашивать.
— Шантажировала. — Почуяв в Аленке сочувствие, Себастьян Вевельский открыл и второй глаз и томно ресницами взмахнул.
Ручку смуглую приподнял, к голове прижал, будто бы болит…
…болит.
И правильно, что болит, и не надо было Аленку звать, но Евдокия испугалась, что и вправду прибила ненароком это недоразумение в панталонах. А что, рука-то у нее маменькина, тяжелая.
— Вы лежите, лежите. — Аленка села на пол и ладони на макушку смуглую возложила с видом таким, что Евдокия едва не усовестилась. — Больно?
— Очень, — сказал этот фигляр, голову задирая так, чтобы Аленке в глаза заглянуть. — Просто невыносимо…
— Дуся!
— Что «Дуся»? Дуся желает знать, как давно это… — она пальцем ткнула, чтобы не осталось сомнений, о ком речь идет, — за вами… за нами подглядывало?
Аленка, верно вспомнив первый вечер в Цветочном павильоне, зарделась, но рук не убрала. И Евдокия мрачно подумала, что бить-таки следовало сильней.
— Я не подглядывал, — поспешил оправдаться Себастьян, болезненно кривясь, точно сама необходимость разговаривать с Евдокией причиняла ему немалые мучения. — Я наблюдал.
— Принципиальное различие.
— Дуся!
— Ваша сестрица меня ненавидит! — пожаловался Себастьян, поджимая губы…
…ишь, развалился.
— Дуся, — Аленкины брови сдвинулись над переносицей; и, таки оторвавшись от пациента, которого, судя по Аленкиному виду, она готова была лечить хоть всю ночь напролет, и желательно не в Евдокииных покоях, она встала, — Дуся, это же…
Себастьян Вевельский с готовностью закрыл глаза, показывая, что подслушивать не намеревается и, вообще, находится если не при смерти, то всяко в глубоком обмороке.
— Дуся… — Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала: — Я понимаю, что получилось нехорошо и ты на него обижаешься… но это же живая легенда!
— К сожалению…
— К сожалению, легенда? — Себастьян таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.
— К сожалению, живая, — поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила: — Пока еще.
— А теперь она мне угрожает!
Боги милосердные, какие мы нежные. А вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.
Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:
— А теперь рассказывайте.
— Что? — в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.
— Все.
— Все — будет долго… — Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил: — Подай простыночку прикрыться, а то неудобно как-то.
Покрывало Евдокия сдернула.
— Дусенька… — Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила, — потерпи…
— Хватит. Я уже натерпелась.
…и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер…
Появился и исчез.
Уступил.
Бросил? А кольцо тогда почему? И Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.
— Или меня вводят-таки в курс дела, или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.
Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.
— Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.
— Она не всегда такая… — словно извиняясь, произнесла Аленка. — Злится просто…
— И колбасу прячет. — Себастьян сел, завернувшись в покрывало. — Под кроватью… ага…
…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.
— Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы ни пыжились…
— Я не пыжусь!
— …на мне клятва крови, так что…
И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:
— Моя прелес-с-сть…
Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…
— Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.
— Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.
— Но…
Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:
