С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— Он вот так делал, да? — говорит она, и Филька слабо отмахивается.
— Пожалуйста, не надо, — просит он так жалобно, что хочется ему врезать. Ей так хочется есть. Она такая голодная, что готова кусаться от злости.
— Да ладно, я шучу, — говорит Яна и улыбается. Трубочка утыкается Фильке в висок, и тот замирает, как кролик. — Вот так, да? — глаза Фильки закатываются. Так хочется есть. Стоит потянуть в себя воздух — и голод пройдет. Она точно знает — голод пройдет. — Или так… — говорит она.
Филька с тихим вздохом заваливается набок, как мешок с картошкой. От неожиданности Яна резко выдыхает; низкий гул вырывается из маленькой трубочки, басовый, огромный гул, черным нефтяным облаком наползающий на Коги, на сопки, на скрытый за ними город, на весь мир. Радужка Фильки исчезает под верхними веками; видны только пустые, покрытые сеткой лопнувших сосудов белки, и становится ясно, что Филька умирает.
А сокрушенный гулом дядь Юра падает на колени и начинает протяжно кричать.
Когда она огибает угол дома и, шатаясь под тяжестью навалившегося на плечо Фильки, заходит в свой двор, уже совсем светло. Кажется, что-то должно измениться: может, город будет зловеще пуст утром буднего дня, или наоборот, полон людей, ждущих неизвестно чего. А может, по двору станут ходить дружинники, вызванные на поиск пропавших… Но все обычно, обыденно, как будто вчерашнего дня вообще не было: редкие — слишком рано — прохожие торопливы и сосредоточены, и никто не ждет, и никто не смотрит на них с Филькой. Яна останавливается передохнуть и подумать. Папа с теть Светой еще дома. Наверное, завтракают, думает она. Может, папа пожарил яичницу с салом… Но затащить Фильку в квартиру и (поесть) подождать, пока он очухается, не выйдет. Придется идти к нему домой. Довести до дверей квартиры, позвонить и убежать…
— Ты как? — спрашивает она.
— Я нормально почти, — говорит Филька еле слышно. По его зеленоватому лицу ручьями стекает пот, и понятно, что ничего нормального с ним нет. Яна вздыхает.
— Ну пойдем тогда…
Она не успевает договорить.
— Что ты с ним сделала, тварь? — дикий вопль вспарывает двор. — Что ты с ним сделала?!
Филькина бабушка бежит навстречу, и Яна в ужасе закрывает глаза.
…Наверное, она бы мне влепила, если бы не папа, думает Яна, когда бабка за руку утаскивает Фильку домой. Папа сказал — отстаньте от ребенка, и она отстала. Филька ревет на ходу, как маленький, но идет за ней сам, не задумываясь переставляет ноги, и от этого Яне немного легче.
Папина рука тяжело опускается на плечо.
— Быстро домой, — голос дрожит, как будто папа давится от отвращения. Он подталкивает Яну к подъезду, и она покорно шагает, опустив голову. Щели в асфальте — реки, привычно думает она, каньоны, можно нырнуть, можно… Тут она вспоминает, что теперь все по-другому. Что с папой она все равно жить не будет, и что он думает — не важно. Она теперь отдельно, у нее даже ключа нет… Яна поднимает голову и расправляет плечи.
— Па, там дядь Юра на Коги, — говорит она. — Он кричит.
12
Тихо зашуршал стланик, и на пляж вышел палевый кобель с роскошными мохнатыми штанами и воротником. Одно ухо его залихватски торчало; другое свисало шелковистой тряпочкой. Пес вильнул хвостом, преданно глядя на Ольгу, и тщательно обнюхал пятно крови. Фыркнул так, что песчинки взлетели и облепили мокрый нос.
— Вот когда надо, вас никогда нет, — проворчала Ольга, и Яна вздрогнула всем телом, очнувшись. Вокруг собачьей пасти виднелось темно-красное. Бурундука сожрал, отстраненно подумала Яна. Ольга, присев на корточки, принялась наглаживать, начесывать пса, и к ее влажным ладоням липли легкие клочки недолинявшей шерсти.
Наверное, я выглядела так же, когда пряталась в узорах на полу, подумала Яна и через силу шагнула к отцу. Собственное тело показалось ей сухим и ломким, будто составленным из мертвых кедровых веточек. Стараясь не смотреть на то, что осталось от дядь Юриной головы, она подняла негнущуюся руку, потянула к отцовскому плечу — и завела за спину, не способная прикоснуться к нему, не знающая, что сказать. Она неловко переступила с ноги на ногу; стеклянно скрипнул песок, и папа, трудно ворочая шеей, повернулся на звук. Из его горла вырвался сухой дробный смешок. Он поднялся на ноги — колени щелкнули углями в костре.
— Все-таки вынудила меня, — процедил он. — Этого ты добивалась? Довольна теперь?
В животе кувыркнулся ледяной ком — и исчез, оставив после себя лишь сосущую пустоту.
— Вообще-то да, — тихо сказала Яна.
Порыв горячего ветра обдал лицо, оглушив запахами машинного масла и табачного дыма, — и отцовская ладонь впечаталась в ее щеку с такой силой, что голова беспомощно мотнулась, громко хрустнув шеей. Под черепом загудело, и на мгновение вдруг стало невозможно, чудовищно уютно — будто опять зима, раннее темное утро, и за окном воет буран, и можно еще не вылезать из-под одеяла… Потом гудение взорвалось обжигающей болью, в лицо снова полетела отцовская рука, и Яна привычно, будто и не переставала никогда, вскинула локоть, защищаясь. Мелькнула привставшая в изумлении Ольга, Филька, повернувшийся от воды с приоткрытым в распухший кружок разбитым ртом. Отец схватил Яну за плечо, безжалостно вминая пальцы в ключицу, и она взвыла от новой боли. Увидела белые от ярости глаза, в которых не осталось ни капли разума. Увидела занесенный кулак — веснушчатый, покрытый медными волосками кулак, который папа так часто подносил к ее носу, когда был в хорошем настроении и не собирался наказывать за мелкий проступок. Костлявый, увесистый кулак, способный раздробить в пыль хрупкие кости, превратить ее голову в такое же месиво, как то, что осталось от дяди Юры…
Не думая больше, Яна изогнула шею и вцепилась зубами в отцовское предплечье, туда, где рукав задрался, обнажив руку почти по локоть. Волоски заскрипели, отвратительно щекоча язык, — мелькнула дикая мысль, что и из этой шерсти можно вывязать Послание, — а потом в рот хлынуло густое, горячее, соленое. Вкусное. Из скрытой красным туманом дали долетел звериный визг. Яна крепче сжала челюсти, — но он сумел выдернуть руку и тут же согнулся, зажимая ее между коленями.
Яна провела языком по губам, слизнув мгновенно подсыхающую кровь. Вкус железа оглушал. По щекам согнувшегося пополам отца текли крупные слезы и исчезали в бороде. Он даже не пытался вытереть их; с тихим мычанием он смотрел на красный с белым краем ошметок, облепленный сахарно блестящими песчинками.
Яна, безжалостно сминая губы, утерла рот запястьем. Шагнула вперед, не зная еще, что собирается делать. Отец поднял на нее до краев налитые влагой глаза. Попытался выпрямиться — и застрял на полдороге, полусогнутый, сгорбленный, глядящий исподлобья, неловко заломив шею.
— Ну что уж давай, доедай, — простонал он, и Яна поморщилась. — Доедай, что уж теперь. Ты же из меня и так всю жизнь высосала, все отобрала… Что вылупилась? — взвизгнул он. — Давай, не стесняйся! — он стремительно сунул ей под нос укушенную руку.
Яна отдернула голову, но это не помогло — рука, облитая кровью и потом, последовала за ней, норовя коснуться губ. Отец оскалился, влажный лоб пошел глубокими складками. Здоровой рукой он снова потянулся ухватить ее за плечо — Яна перехватила ее с влажным шлепком, но он все тянулся, все совал в лицо мокрую багровую дыру на месте вырванного клока мяса, а за спиной застыли в тягостном недоумении Ольга и Филька, за спиной стеной вставал стланик, окружал, выдавливал к кромке воды, и ей некуда было деться, некуда сбежать, а отец все наступал, заставляя пятиться и лихорадочно вскидывать подбородок в попытках уберечь лицо от этой страшной руки.
— Доедай, кому сказано, — заорал отец. Острый вкус крови во рту распался, обернулся потом и грязью. Превратился в забытый привкус медвежьего жира, годами лежавшего в морозилке и щедро приправленного зирой. Давясь и задыхаясь, Яна дернула из-за пазухи резную трубочку, и тонкий кожаный шнурок, лопнув, ожег шею. Она поднесла трубку ко рту так быстро, что едва не ударила себя по зубам, и пористая кость мгновенно прилипла к губам, мокрым от крови, будто ждала этого почти тридцать лет. Яна вздернула голову и подалась к отцу. «Господи!» — громко выговорила где-то (нигде) Ольга, и где-то (нигде) засмеялся Голодный Мальчик: теперь они с Яной были вместе, а все остальные — отдельно, она все-таки останется жить с ним на Коги, и, может быть, если никто не приведет еды, они смогут есть друг друга, и так будет всегда. Ветер слижет сопки, иссохшее море выпрет складками диатомитов, все живое обратятся черной масляной жижей, но они с Голодным Мальчиком будут вместе, а остальные перестанут существовать. Время их съест.
