Город чудес - Беннетт Роберт Джексон (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений .txt) 📗

— Да.

— С такими сражались вы с мамой.

— Да.

— И бог, с которым ты сражаешься, думает, что я такая.

— Э-э. В каком-то смысле.

Снова тишина, которую нарушает лишь тарахтение двигателя и постукивание снежинок по стеклянному куполу над ними.

— Это ведь неправильно, — говорит Тати.

— Что неправильно?

— То, что я… смогла сделать на вокзале. То, что я увидела… будущее или, возможно, будущее. Я хочу сказать… — она издает безнадежный смешок. — Ну конечно же, это неправильно! Разве такое может быть правильным?

— Нет, — говорит Сигруд. — Не может.

— И как я должна теперь жить? Как ты должен жить, когда я рядом с тобой? Я так боюсь…

— Чего?

— Стать кем-то другим, — говорит она. — Измениться. Я не хочу потерять себя. — Она моргает, и слезы скатываются по ее щекам на колени. — Если это случится, тогда… тогда я по-настоящему потеряю маму. Я потеряю то, чему она меня научила. Кем она меня вырастила.

Сигруд на миг задумывается.

— Что ты помнишь о жизни до Шары, Тати? До приюта? Хоть что-нибудь?

— Мало… — признается она. — Я многое помню о приюте, потому что мне было четыре, когда мама меня удочерила. Но до того… Я помню женщину. В снегу. Мы были в лесу. Она плакала. И говорила мне, что ей жаль. Она жалела, что должна отдать меня каким-то людям, но у нее не было выбора. Потом из леса вышел человек и взял меня за руку. И женщина подбежала с плачем, поцеловала меня в щеку. У нее были такие горячие губы. Поцелуй был таким теплым.

— Что это был за мужчина?

— Не знаю.

— Куда вы пошли?

— Не помню. Потом был приют. Но иногда она мне снится. Эта плачущая женщина, чьи слезы сияют в свете костра. Мне кажется, это моя мать. В смысле, она меня родила. И, по крайней мере, в моих воспоминаниях она выглядит человеком. Когда она мне снится, я всегда просыпаюсь с ощущением тепла на щеке. Как будто ее поцелуй все еще там. Как будто тот момент все еще длится. — Она вздыхает. — Несправедливо, что мертвые нас оставляют. Но что еще хуже, они никогда по-настоящему не уходят.

— Да, — тихо говорит Сигруд. — Да, это так.

— Что же мне делать? Что же тебе делать, зная, что я могу оказаться… кем-то другим?

Он долго, медленно вдыхает.

— Когда я был оперативником, у нас имелось три способа думать о разных вещах. Вещи известные. Вещи, о которых ты, по собственному разумению, ничего не знал. И вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого.

— Неудивительно, что у нас по-прежнему так много международных кризисов, — говорит Тати, — если вы, ребята, придерживаетесь таких идей.

— Правило заключалось в том, — продолжает Сигруд, не обращая на нее внимания, — что тревожиться надо только о первой и второй группах. Те вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого, надо было выкинуть из головы.

— К чему ты клонишь? — говорит она. — Это мне совсем не помогает!

— Все дело в том, чтобы принять отсутствие контроля, — говорит Сигруд. — Понять, что ты в сложной и — как это называла Винья? — текучей ситуации.

— Немного трудно принять такую… текучую ситуацию, когда я могу быть божественным ребенком!

Сигруд на миг призадумывается. Потом стягивает черную перчатку с левой руки. Поднимает руку и демонстрирует ей ладонь.

— Бр-р, — в ужасе говорит Тати. — Что это?! Это сделало то существо, с которым ты сражался?

— Нет. Я получил этот шрам очень-очень давно.

— Но кто же его оставил?..

— Непримечательные персоны, — говорит Сигруд. — Заурядные садисты, хотя инструмент, который они использовали, был чрезвычайно необычным. — Он смотрит на свою ладонь, проводит по линиям шрама большим пальцем. — Божественным инструментом. Но… с той поры, как со мной сделали это, я выживал в ситуациях, когда не должен был выжить. Урав, и наш враг, и манипуляции Мальвины… И я смог прикоснуться к тому странному черному существу на борту аэротрамвая этой рукой и не обжегся. Это… противоестественно.

— Что ты хочешь сказать? — спрашивает девушка.

— Я хочу сказать, Тати, что… думаю, я в каком-то смысле такой же, как ты, — говорит Сигруд. — Есть вещи, которые я могу делать. Я их не понимаю. Я не понимаю, как они работают и как воздействуют на меня самого. Я не знаю, изменил ли меня этот шрам, и если да, то как. Поэтому я возвращаюсь к тому, что знаю.

— А именно?

— Есть люди, которые хотят причинить нам вред. — Сигруд сжимает кулак и опускает руку. — И есть те, кто предлагает нам убежище. Мы должны бежать от одних, чтобы добраться до других. Остальное… вне нашего контроля.

Тати грустно улыбается ему.

— Ты умеешь это делать, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Когда ты был в другой гондоле с тем существом, ты выглядел… иначе. Ты выглядел расслабленным. Как будто спустя очень долгое время тебе удалось снова сыграть в какую-то игру. Так вы с мамой работали, верно? Она обдумывала, как следует поступить, а потом ты брал дело в свои руки. Ты в этом разбираешься. Тебе наконец-то представилась возможность заняться тем, что ты понимаешь.

Сигруд сидит в молчании.

— Наверное, тебе ее не хватает еще сильней, чем мне, — продолжает Тати. — Чтобы она снова сказала тебе, как поступать. Чтобы она все обдумала. Вот почему ты ждал ее тринадцать лет, верно? Чтобы она сказала тебе, что делать дальше, как вернуть все в нормальное русло. Чтобы она помогла тебе возвратиться домой.

Сигруд отворачивается.

— Обратного пути к нормальной жизни нет, Татьяна Комайд, — тихо говорит он. — Домой я не вернусь. Теперь я это знаю. Мне не выпутаться. Я смирился с тем, что проиграл.

— Но ведь ты уже одерживал верх над такими существами, разве нет?

— «Поражение», «победа» — это слова. А что приходит после них? Что случается потом? — Он смотрит на луну. — В Вуртьястане, после того как умерла моя дочь… Солдаты — они охраняли ее тело, пытаясь поймать меня. Молодые, зеленые новобранцы. Они просто следовали приказам. Я был в гневе, и когда я их обнаружил, я накинулся на них, и я… я…

Гондола со звяком и стуком проходит через следующую опорную башню.

— Твоя дочь только что умерла, — говорит Тати.

— Ну какое же это оправдание? — спрашивает Сигруд. — Я старый, Тати. Все то, что мы бережем, ради чего строим, ради чего живем… Я все это потерял. Теперь меня поддерживают в живых только обида и боль. Это мои путеводные звезды. И я подозреваю, что их хватит ненадолго.

— Значит, ты живешь ради того, чтобы причинять боль, — говорит Тати. — И больше ничего?

Сигруд молчит.

— Знаю, я молода, — мягко добавляет Тати, — но мне кажется, что… что смерть — это всего лишь гроза. Просто ветер и шум. От такого нельзя просить смысла. Даже своего собственного. — Она качает головой. — Я думала, мне станет легче. Ты их убил, ты причинил им боль. Но я… ничего не чувствую.

— С гневом тяжело жить, Татьяна. Я думаю, иногда нас не наказывают за наш гнев — я думаю, гнев и есть наказание.

— Или, возможно, — говорит Тати, — мы просто не наказывали нужных людей.

Они сидят в тишине.

— Мама бы этого не сказала, верно? — тихо спрашивает Тати.

— Нет. Не сказала бы.

— Может, я уже меняюсь. Может, я даже не осознаю, как это происходит.

Сигруд смотрит на нее, стиснув зубы.

— Если ты и впрямь изменишься, Тати… Если что-то овладеет тобой и сделает другой… Я не позволю тебе забыть, кто ты такая. Я буду рядом, чтобы об этом напоминать, Татьяна Комайд. Пока ты не станешь собой.

— Мне показалось, ты не собирался задерживаться здесь надолго.

— Ради тебя я останусь.

Она смотрит на него вопросительно — конечно, задается вопросом, сказал ли он ей на этот раз всю правду.

— Ты устала, — произносит он. — Поспи здесь, если хочешь.

— И ты правда останешься?

— Закрой глаза, — говорит он. — Утром найдешь меня рядом.

Она закрывает глаза.

11. Пространство снов