Криптограф - Хилл Тобиас (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗

По большей части под нависающими стенами собираются демонстранты, туристы, затянутые в самый центр событий, или сами журналисты, каждая камера тупо записывает выстроенную в шеренгу артиллерию конкурирующих студий. Но ежедневно появляются и другие фигуры, иногда в форме, чаще нет. Они прибывают поодиночке или парами, коротко говорят что-то в интерком и уходят так же быстро и тихо, как пришли.

Правительство начало расследование — складывается впечатление, что не одно, или, по крайней мере, несколько раз открывало одно и то же, — и полицейское дознание относительно вируса. Но ни следователи, ни дознаватели не разговаривали с Лоу. Все сообщают, что он ни с кем не встречается, что даже полиция ждет разрешения провести допрос, и общественный гнев (который всегда ждал поодаль, уродливый, завистливый, свернувшись в ожидании своего часа), теперь сдерживается только мыслью о публичном возмездии. Люди верят, что отказ Лоу — сам по себе доказательство. Свидетельство вины, о которой все догадывались, — теперь ее лишь требуется назвать.

Поздней ночью ей пригрезилось, что она видит его. Она идет по дому, проверяя двери и окна перед сном, оставляет свет на первом этаже, включает музыку в кухне, — как делает каждую ночь с тех пор, как в дом вломились. Это превратилось в ритуал, удобный, расслабляющий, и, приходя в спальню и раздеваясь, она уже почти спит. Она подходит к окну, последнему, обнаженная, в темноте, нащупывает холодную защелку и видит его.

За окном лондонская ночь, светлая и шумная, одна из тех, когда бесконечно льет дождь и уличные фонари улыбаются своим отражениям. Он стоит под кронами деревьев через дорогу, на покатом бетоне, где тропинка к дому пересекается с тротуаром. Без пальто, одежда и волосы мокрые, она видит их блеск, и в тусклом сиянии ливня только его фигура и деревья над его головой кажутся настоящими. Она узнаёт его: бледность лица, манеру держаться. Он стоит, как в тот последний раз, когда она его видела, как человек, которому стыдно за свой рост. Она ни секунды не сомневается, что это он. Ничто в ней не екает в страхе. Нет, она счастлива — потому что он пришел к ней, — и печальна, словно понимает: его призрак — знамение, знак беды, что случилась с ним где-то в бессонном мире. Но она наполовину спит и не помнит, что худшее уже произошло.

Ее ладонь лежит на защелке. Она поднимает руку, прижимает пальцы к стеклу, привет. Заметив движение, он смотрит наверх. Не отступает, не улыбается, только спустя мгновение вздрагивает, качает головой, что-то говорит — ей или самому себе, ей только видно, как шевелятся его губы, — и идет прямо через улицу.

И тогда она бежит — одеться, открыть дверь, позвать его внутрь. Зная самым нутром — может, сердцем, хотя сердце ничего не знает и не чувствует, — что его снаружи нет.

И конечно, его нет. Вообще никого нет. Никто не ждет ее, кроме холода, и холод будит ее. Студеный дождь крадется со всех сторон, что-то ищет что-то.

Она видит это по дороге. Движение медленное, она выехала попозже в тщетной попытке избежать пробок, — в тот день планировали демонстрацию, сорокатысячный марш от Сити к Вестминстеру, не первая демонстрация в этом месяце и не последняя, — и утренние пробки мутировали в раздраженный хвост машин в тоннелях и на кольцевых.

К полудню она добралась до Пикадилли, локоть высунут в окно, ступня расслабленно лежит на педали газа, дожидаясь, пока машины впереди позволят ее нажать. Она снова думает о Джоне — о тех двенадцати месяцах, что знала его, что в ретроспекции кажутся годами, — смотрит на гигантский новостной экран над головой. И там Джон, и зевок застревает у нее в горле. Снова он.

Под заголовком, над бегущей строкой новостей — его изображение. Одна из редких публичных фотографий, знакомая и Анне, и всем вокруг, удачная, но устаревшая на пару лет. Джон во фраке, вполоборота, на фоне ночи. Лицо спокойное, но глаза внимательные, будто вот-вот заметит фотографа. На огромном экране видны детали, которых Анна раньше не замечала, — намек на деревья и небо, обесцвеченные пятна факелов вдалеке — и, глядя на фотографию, она почти не сомневается, что снимали в Эрит-Рич. Зеленый дворец за высокими стенами, желанный, недосягаемый.

Бегущая строка новостей подходит к концу. Она кладет обе руки на руль и сидит совсем неподвижно, Дожидаясь, когда текст появится снова.

Лицо Аннели на зимнем балу, страдание в отблесках фейерверков. Ярость Натана на берегу. Джон в комнате с нераскрытыми подарками зовет ее по имени.

Гудок, длинный и раздраженный, возвращает ее на землю. Она понимает, что вся дрожит. Воздух Вестминстера охлаждает лицо и ладони. Она заводит двигатель — руки не гнутся, деревянная кукла, — и едет.

Ее мобильный звонит, едва она входит в здание Налоговой. Даже не глядя на дисплей, она понимает, что звонит Карл. После разговора в лифте она избегала его, и события облегчали ей эту задачу; всю неделю Налоговая бурлила, как природная катастрофа в чашке Петри, компьютерам больше нельзя доверять, инспекторы целиком заняты осложнениями на работе и в личной жизни, и большинство из них, между тем, с редкостным рвением исполняют поручения конкурентов. Но теперь все иначе. Теперь она почти хочет видеть Карла.

— Анна, — говорит он, с полным ртом слышимой еды. — Не отключайся.

— Я и не собиралась.

— Хорошо. Значит, уже в курсе. Ты где? Опять обедаешь? Послала бы мне открытку.

— Я уже здесь. — Она держит телефон, сумку и пальто в одной руке, другой придерживает двери ближайшего лифта, когда те начинают закрываться. Входит в переполненную кабину, двое подчиненных освобождают ей место в тесноте.

— Возвращение блудной дочери. Ты знаешь, я, было, решил, что ты нас покинула. — Бульк. — Сама найдешь дорогу наверх или тебе помочь?

— Пошел ты.

— Тише, тише.

— Так это правда. Двадцатый, — говорит она рядом стоящему инспектору. Она чувствует, как тот прислушивается к разговору, с непроницаемым лицом нажимая на кнопку, и отворачивается к стене.

— Кое-что правда, в этом можешь не сомневаться.

— Что это значит?

— Погоди — увидишь.

Лифт звякает, останавливаясь на этажах. Она не отключается. Клерки выходят по очереди, пока никого не остается. На том конце линии — безмолвие, словно Карл перестал жевать, почти перестал дышать, хотя она знает — он там, закипает от нетерпения.

— Ты уже одна? — спрашивает он.

— Да.

Он снова жует.

— Так вот на что это похоже, — говорит Карл с набитым ртом. — Тут, наверху, хотя бы просторно. Приятно, да? Тебе надо бы иногда продвигаться по службе. Попробуй.

— Избавь меня от карьерных советов. Ты ошибся насчет него, — говорит она, когда двери открываются. Выходит в пустой коридор. Запах нового ковролина и старой мебели — дуб и латунь — перевозимой из одного здания в другое, как реликвии, — все напоминает ей тот последний раз, когда она была здесь. Много лет назад, когда предстала перед Советом.

— Я никогда не ошибаюсь. Поверни налево, дверь открыта. Когда?

— Ты говорил, он не сможет разориться, даже если попытается.

— Я так сказал? — Его голос доносится с двух сторон, из трубки и эхом. — Ну, может, и сказал. Но я тогда не знал его.

— Ты и сейчас его не знаешь.

— И я не имел в виду, что он разорится до смерти.

Они видят друг друга одновременно. Он сидит на столе, к двери лицом, мобильный в одной руке, пластиковая ложковилка в другой, жестянка с лапшой опасно балансирует на коленях. Карл невысокий, а широкий стол и стиснутые колени делают его еще меньше. Унылый дорогой костюм, в котором Карл выглядит старше. Сидит в рамочке кабинета и окна за спиной. Словно икона, думает Анна, или карикатура. Мандарин Налоговой: безыскусный, бессердечный, всепожирающий.