Криптограф - Хилл Тобиас (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
— Мистер Лоу, я хочу, чтобы вы ясно…
— Я знаю, что вам нужно. Исповедальня требует прозрачности. Я не забыл.
— Но я не понимаю, что вы…
— Конечно, понимаете. Смотрите. — И резко, — жадно, успела подумать она, — он бросает палочки, берет салфетку, вертит в руках, хватает Анну за руку, кладет салфетку на ладонь, будто фокусник на манеже — Мистерия Отрезанных Конечностей — тянется за ручкой, разглаживает накрахмаленную салфетку, словно рука — письменный стол.
— Что вы делаете?
— Показываю. Была такая детская игра, когда я был маленький. И вы тоже. Дом, который нужно нарисовать, не отрывая руки от бумаги… …и ни разу не провести линию дважды. Помните, Анна?
— Да. — Он держит ее запястье. Ручка чертит по коже сквозь ткань, щекотно, почти больно. Всего второй раз они касаются друг друга. Она не отдергивает руку.
— Первый раз трудно. Начав рисовать, можно свернуть не в ту сторону. Но все зависит от того, как начинать. Едва доходишь до этого места… …уже невозможно ошибиться.
Он отпускает ее руку. Секунду будто ждет, будто надеется, что Анна заговорит. Она молчит, и он сминает испорченную салфетку, бросает на поднос. Жестом посетителя в дорогом ресторане. Он больше не улыбается.
— Есть точка, после которой нет дороги назад. Это порог богатства.
— Как просто у вас получается.
— Неизбежно. Не просто. Я этого не говорил.
— Точка, откуда нет возврата. Это цитата?
— Кафка. — Но он качает головой, словно что-то тревожит его. Словно, думает Анна, вместо доказательств откопал сомнения, и лучше бы им было оставаться погребенными. — Его успех не интересовал. Когда ему не удавалось провалиться в писательстве, он писал о провале. Ему бы здесь понравилось.
— Здесь? Почему?
— Не здесь. — Он улыбается, морщинки бегут веером от уголков глаз. Анне он кажется старше. То есть больше не кажется моложе нее или человеком без возраста. С каждой встречей в нем все меньше волшебства. — Я имел в виду здесь и сейчас. Люди теперь ценят неудачи. Они считают провал геройством, и больше не хотят достичь успеха. Они считают стремление к успеху жалким, печальным и неизлечимым психологическим состоянием, ментальным расстройством, не позволяющим принимать вещи такими, каковы они есть и должны быть. Социальной болезнью. Быть успешным — значит признать трещину в собственной душе.
— И вы?..
— Что я? С трещиной?
— Нет. — Она смеется, наконец, легко, будто они старые друзья. — Вы неудовлетворены?
— Нет. — Он качает головой. — Так нельзя сказать. Я очень дорожу своей жизнью. Так много вопросов, Анна, а я вас никогда ни о чем не спрашиваю. По-моему, это нечестно.
Она сомневается всего секунду.
— Тогда спросите.
Он складывает руки на груди, откидывается назад, пародируя ее, оглядывая, точно фотограф.
— Вы замужем?
— Нет!
— Простите, слишком вопросительный вопрос? Подсластить?
Она думает.
— Нет.
— Хорошо. Почему вы не замужем?
— А почему вы женаты?
— Вопрос на вопрос. А семья?
— Что семья?
— Какие они?
— Разные. Мы не слишком близки. С сестрой видимся. А вы?
— А я ни разу.
— Я имею в виду вашу семью.
— Я понял, что вы имеете в виду. Здесь я задаю вопросы. У вас есть друзья?
— Да, у меня есть друзья.
— Расскажите о них, — говорит он и расплетает руки. Его тон меняется, что-то появляется, тень серьезности, и она отвечает быстро, без радости, догадываясь, что последует дальше: досмотр любовников.
— Вы знаете, это неправда, — то, что вы никогда не спрашивали меня раньше. Вы задавали много вопросов.
— Разве?
— В тот раз вы спрашивали, нравится ли мне моя работа, и я сказала да.
— Действительно.
— И вы спрашивали меня, все ли имеет цену.
— И что, имеет?
— Мне показалось, вы так думаете.
Анна прекрасно помнит эту манеру: скорость, смех об руку с гневом. Как будто ритм, последовательность эмоций важнее слов, как в стихах, в музыке. Но сегодня напряжения меньше, разговор теплее. Ей кажется, они знакомы тысячу лет, или, наоборот, случайные попутчики, знают, что больше никогда не встретятся, могут говорить все и ничего.
— Я так думал? — переспрашивает Джон. — Иногда я так думаю. — Он смотрит на дальнюю стеклянную стену, где зимний свет под деревьями уже смягчается до сумерек, как тогда, в «СофтМарк», вспоминает Анна, там, где деньги делаются без вмешательства человека. Когда Лоу снова говорит, голос его тоже тусклеет: — Думаю, я надеялся, что вы меня разубедите.
— Хорошо. — Она закрывает ноутбук. Кладет руки на крышку. — Если хотите. Я думаю, вы ошибаетесь, я не согласна с вами.
Он улыбается — возможно, ради нее.
— Почему?
— Потому что покупка старого дерева у какого-нибудь старика в Японии еще не означает, что можно купить все.
— Некоторые деньги еще тоньше моих…
— Я знаю, о чем вы, Джон. Я знаю, когда мы говорим о деньгах, а когда нет. Не нужно снисходить до меня.
— Разве я снисхожу? — Он наклоняет голову, в тень. Анна еле различает удивление. — По-моему, с вами это не нужно.
— Мне кажется, мы говорим о справедливости. Вы говорите, за все нужно платить. Как часто это случается? Вы часто видели тех, кто получил то, чего достоин? То, о чем вы говорите, бывает только в сказках. Люди, как могут, избегают платить, и могут избежать этого почти всегда. Неважно, о деньгах речь или о чем-то другом. Если их никто не видит, никто не может их остановить.
— Вы можете.
— Но я не собираюсь перевоспитывать их. А Господь Бог — не налоговый инспектор.
Он вновь смеется, продираясь сквозь разговор, будто ради этого здесь находится.
— Не все с вами согласятся. Так вы не верите в кару господню? Во всю эту двойную небесную бухгалтерию? В поэтическую справедливость?
— Нет. Кто познает ее, поэты?
На этот раз он не смеется.
— Люди могли бы познать ее на себе.
— Зачем? — Анна качает головой. — Нет. Вот что вижу я: люди почти никогда не платят. Не все имеет цену, потому что не за все платят. Кто вообще захочет все менять? Только злейшему врагу пожелаешь поэтической справедливости. И чего ожидать, желая ее?
— Как просто у вас получается.
— Так и есть. Вот что я думаю. Если вы об этом спрашивали.
Она замолкает. Теперь ее очередь ждать. Джон Лоу садится на корточки, опускает голову. Лишь когда становится понятно, что он не собирается отвечать, она склоняется к нему.
— Вы об этом?
— Пожалуй, — тускло. Никто не слышит, кроме них двоих.
— Джон. — Она опускает голову все ниже, пока они не соприкасаются лбами. В полнейшей тишине она чувствует, как бьется жилка у него под кожей. Слышит металлический гул аэроплана. — Что такое?
— Ничего.
— Что вы такого сделали?
— Ничего. Недостаточно.
— Это из-за того иска?
Он недоуменно поднимает глаза:
— Иска?
— В Японии. Код в человеческих телах…
— Анна, — говорит он. — Бросьте. — Осаживает ее, улыбаясь так, будто впервые видит: и она замирает, уже понимая, что ошиблась, что Карловы россказни не стоят ломаного гроша, вульгарные байки, и она дура, что хоть на секунду поверила. Ей стыдно: ее разоблачили.
— Я могла бы помочь, — прибавляет она тупо, и Лоу тихонько смеется, рокочуще, по-кошачьи, почти как лев.
Когда он отвечает, голос у него тихий, насмешливый, зарождается мысль:
— Вы мой враг?
— Что?
— Грета мне так сказала. И Теренс.
— Теренс? Я думала…
— Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
— Нет.
— Вы уверены?
Она медлит всего секунду. Пауза вышла отчетливая и точная, как интервал в музыке. Он выпрямляется, отодвигается от нее.
— И я не уверен.
— Я могу помочь, — повторяет она, громче, чем ей хотелось, и Лоу почти прищелкивает языком, разочарованно, будто отмахиваясь.
— Нет. Вы можете только задавать свои вопросы. А я могу на них отвечать. Вот и все.
— Хорошо, — говорит она, и умолкает: горло перехватило. Так внезапно, неожиданно и обидно, что ее мутит. Он встает, распрямляется, на затекших ногах подходит к стеклянной стене. Смотрит на кедры, на ярусы зеленых ветвей.
