Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович (чтение книг .txt) 📗
Удушье.
Человек не умер еще; он изгибается на сером, пытаясь вобрать в легкие хоть глоток серого, и никак не может; он очень силен, и он борется со смертью изо всех сил, но разве под силу кому одолеть всесильную, если уж закогтила?
Бейся не бейся — осилит.
Раскаленные крючья рвут грудь изнутри, расплавленная смола заливает гортань снаружи, разъяренные кошки вопят меж висков; сознание сдается, и воля меркнет, могучее тело покорно расслабляется, подчинившись уже свершившемуся, и человек блаженно отдается мутной волне покоя, уносясь вдаль…
В яркую, ясную, явную, ярую даль…
В ярую даль…
В ярь… даль…
В… Я… Р… Г… Д… А… Л…
– Въяргда-а-ал! — захлебывается далеко позади, за чертой, безнадежный зов угасающей жизни, боящейся угасать.
Смерть.
Человек открывает глаза.
Тьма.
Он наг. Напротив — светлый круг, выхватывающий часть грубодельного стола. Густая чернь резко очерчивает грань белизны, не расплываясь серым на стыке.
За столом — Старый.
– Ты вернулся, — говорит он бесстрастно. — Спрашивай, человек!
Обнаженный не медлит с вопросом:
– Въяргдал — кто?
Отвечающий не задумывается:
– Ты. Был, пока не умер. Теперь он мертв. А ты жив.
– Кто — я?
– Земля уже назвала тебя. Имя тебе…
Не звуком — образом приходит знание.
…мягкое, душистое, то, в чем жизнь: хлеб.
…звонкое, сладкое, то, в чем смысл: победа.
…темное, тайное, то, в чем суть: судьба.
Вот оно: хЛЕБ… поБЕда… суДЬба!
– Имя тебе — Лебедь.
И человек согласно склоняет голову.
– Почему я умер?
– Потому умирает Земля.
Снова — сон наяву:
…подернутый серым, медленно изгнивает заживо лес, тот самый, где поют по весне глухари; косолапый, пьяно шатаясь, бредет сквозь кустарник, и поределая шкура его отливает тусклой гнилой серью; и Хозяин, понуро сгорбившись на пеньке, закрыл мохнатый лик четырехпалыми лапами, ожидая конца…
…присыпанное серым, тягучее, иссыхает озеро, то самое, где рыбачил на заре; гноящаяся тина заткала некогда прозрачную гладь, рыбы вязнут, пытаясь выпрыгнуть в серый воздух; и Водяной дед, бранясь, рвет тину перепончатыми щупальцами, тщась вызволить хвостатых дев, но не может, и злится, и пытается гнать бессильную волну, осыпаясь сухой тусклой чешуей…
Что это?!
– Для чего я умер?
– Для того, чтобы прийти и увидеть, — отзывается Старый, и голос его скорбен.
– Увидеть — что?
– Нас…
Круг света распахивается вширь.
Широкий стол перед Лебедем. А за столом — и влево, и вправо, теряясь в неизмеримой дали, — нелюди и люди.
Все они здесь: и Старая, и Крылатый, и лесной Хозяин, и Водяной дед, и иные, вовсе незнакомые, к Старому на огонек не забредавшие — это нелюди. Люди же подальше сидят, отсюда и не разглядеть лиц.
Все они здесь, и все глядят на него.
Неотрывно.
Молча.
Ожидающе.
– Для чего я жив? — гулко спрашивает Лебедь, и эхо обегает безмерность, распугивая снующих в высоком тумане крылатых тварюшек, то черных, то белых.
Это Невидимые. Но сейчас и они зримы.
Они и откликаются:
– Для того, чтобы спасти Землю.
Хор мелодичных голосов слаженно-звонок.
Нет. Это не хор. И не голоса.
Это — Голос.
– Почему — я? — вновь спрашивает Лебедь и сам себя поправляет: — Почему я жив?
Старый распахивает двусветно сияющие глаза.
– Потому что лишь тебе это под силу. Любовь Земли и Мощь ее вместе поручились за тебя, человек!
Двое, покинув стол, приближаются к тому, кто получил имя.
Женщина молода. Лицо ее прекрасно, хоть и подернуто вуалью тумана. Короткая юбка не скрывает округлых коленок, и тугая крепкая грудь под тонкой, ничего не прячущей тканью колышется в такт шагам.
– Ты справишься, Ярик!
И память Въяргдала, еще не угасшая до конца, срывается с уст Лебедя детски удивленным вскриком:
– Тетя Катя!
Улыбка ее полна нежности. И голос исполнен веры.
– Скажи людям Земли, что она любит их!
Мужчина сед. Но движения его тигрино-плавны, два меча изящно поддеты под широкий кушак, и складки украшенного драконами кимоно почти не колеблются, когда он идет сквозь искристый туман.
– Ты справишься, сэмпай!
И память Въяргдала, взбудораженная изумлением, вылетает из груди Лебедя юношески ломким баском:
– Мастер!
Черты седого неподвижны. И в словах не звучит сомнение.
– Скажи людям Земли, что она просит защиты!
– Ты справишься, милок! — шепелявит Старая издалека.
– Ты справишься! — подтверждает Крылатый.
– Справишься! — шипит Пернатый Змей.
– Справишься! — подпевает ему Шестирукий.
И эхо многих множеств, людских и нелюдских, кружится и рокочет вдали и ввыси:
– Справишься! Справишься! Справишься!
– А мы будем рядом с тобой! — заключает Старый.
И все смолкает.
Нет больше Обители.
На серой траве умирающего мира, у ворот с покосившимися фигурными створками, ржут кони, плотно навьюченные тюками. Из плохо зашнурованных мешков торчат края расписных досок.
Двое стоят друг против друга.
На одном — потная, запыленная военная форма, тяжелые десантные ботинки, кепи с кокардой в виде кленового листа.
Второй не имеет обличья. Лишь глаза живут и сияют, не струясь, не истекая, не изменяясь ежемгновенно.
Все сказано.
И все же:
– Земля отдала тебе что могла и сверх того. Дело за тобой. Запомни: когда слепой увидит, а глухой услышит, тогда сердца подскажут людям, как быть. И ты поведешь их.
– Но…
Тот, что в ботинках, хочет сказать. И не может.
Как передать то, для чего не найдено слов?
Как ему, умершему и возродившемуся, обойтись там, далеко, без этого леса, где поют глухари…
(…где этот лес?..)
…без озера, звенящего надсадной комариной тоской…
(…где это озеро?..)
…без скрипучего снега, испятнанного в просинце петлями заячьих следов?
Можно ли без этого жить? И зачем? И стоит ли?..
Нет слов. Поэтому не имеющий облика понимает.
И огненные очи наливаются мягким теплом.
Уже исходя маревом, растекаясь в наплывах еле слышного перезвона бубенцов, он откликается:
– Не бойся. Хочешь или нет, а они останутся с тобой…
Кося глазом, испуганно шарахаются кони от бесшумной черно-белой вспышки. Гулко отдается в ушах долетевший из нездешних далей громовой раскат.
Кончилось время вопросов.
Тот, кто пришел сюда майором десантных войск Демократического Гедеона Въяргдалом Нечитайло, потуже подтягивает подпругу.
Пришел час отвечать.
Тот, кто стал Лебедем, легко, лишь чуть коснувшись носком стремени, взмывает в седло.
Караван, ведомый всадником, растворяется в пыли, навечно повисшей среди перевитых серыми лианами развалин.
Их путь лежит на юг. Туда, где еще не все мертво.
…Из окошка Обители глядит вслед уходящим в пыль сухой и сморщенный старичок. Лицо его, обычно улыбчивое, сейчас печально. Белая, без всяких украшений долгополая риза ниспадает до пола, чуть приоткрывая щегольские, расшитые жемчугом туфельки. На одной, левой — крест. На другой — полумесяц.
Два призрака стоят рядом. Два морока. Две тени.
– Он сможет, я знаю, — нежным голосом говорит одна. — Он хороший мальчик. Мать гордилась бы им…
– Он сделает, — бесстрастно подтверждает вторая. — Он видит знамена княжества Такэда. Огонь! Железо! Ветер! Земля!..
– В том-то и дело, что Земля… — кивает старичок.
И меленько хихикает:
– Только, простите, при чем тут княжество Такэда?
