Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович (чтение книг .txt) 📗
– А-Видра!
– И грудь его украсит дивный амулет, знак крови и земли, не подвластный никому, кроме Железного Вождя. Чернью и багрянцем расцветет он, и не станет заблуждений. Ибо будет это…
– А-Видра!
Хлестнул ветер, предвещая грозу, и редкие тяжелые капли рухнули на столешницу, звонко рассыпаясь в мельчайшую водяную пыль. Рывком исчезла духота. И в мгновенно посвежевшем голосе старца звонко рассыпались трели задорной юности.
– И тогда, узнав, испытают его люди квэхва. Сорок лучших из лучших борцов поднимут мечи на пришедшего, и спустят с тетивы быстролетящие стрелы, и метнут в него хитробьющие бумеранги, но тщетно! Отобьется, и уклонится, и увернется пришелец, и так узнают люди наверняка, кто есть он. А узнав, преклонят колени и поклянутся исполнять любой приказ без сомнений, и сжалится он, и укажет, где же Дархай, и снизойдет отдавать приказы, потому что будет это…
– А-Видра, и только Он, и кто, кроме Него?!
Громовой раскат ошеломил сидящих за общим столом, и в первый миг показалось, что это тучи рассыпали наконец свои каменные бубенцы. Но не рассекла верхнюю темень кривая змея огня, зато у распахнутых ворот возвышалась темная в сумерках фигура, почти на голову превышавшая рост Однорукого Крампъяла, и на непомерной ширины плечах совсем крохотной казалась туша громадной свиньи.
Вернулся Кайченг.
Сбросив ношу на руки подбежавшим женщинам, он прислонил к столу широкий, слегка изогнутый меч, освободил плечо от ремня, удерживающего лучный чехол, и присел на положенное место. И капли дождя замедлились, поредели еще более, а спустя миг вовсе исчезли, словно знали, что идеи квэхва повелевают пришедшему в час трапезы вкусить пищу за общим столом.
Четыреста глаз, не считая Вещего, вонзились в Кайченга, немо вопрошая. Всем ведомо было, для чего покидал исполин поселок, и не нашлось бы ни одного, кто не жаждал бы услышать, чем же завершился поход.
Но устои воспрещают начинать с главного.
Поэтому Кайченг заговорил не ранее, чем преломил лепешку и вкусил ее, окунув прежде в отвар псины.
– Вот, убил свинью. — Голос его гремел и подавлял, даже и уменьшенный вполовину. — Видел следы выводка. Стоит выйти. Свинья слаще, чем пес.
Никто не оспорил очевидного.
– Что было здесь?
Однорукий Крампъял отвечал толково и кратко, а Кайченг жевал и слушал, изредка задавая вопросы.
На большой тропе видели людей башен? И? Ах, разъехались мирно! Что ж, значит, помнят урок.
Приходили люди Старшей Сестры? Что принесли? Соль? Доброе дело. Что взяли взамен? О! Поди ты…
Крыса-людоед? Скверно. Завтра выйду, накажу. Уже? Добрее доброго дело. Кто покарал? Хвалю. Останешься сегодня с бабушкой Дхяо. Нет, с Конопатой. Бабушка Дхяо опытна, но Мью слаще, я знаю. Подвиг достоин того.
И наконец опустевшая миска со скрипом отъехала к краю общего стола.
– Я был там, — пророкотал Кайченг. — Все были там: кайченг из Пао-Пао, и плешивый из Дзхъю, и остальные, всего числом четыре десятка и десяток без двух. Все смотрели Ему в лицо, а потом поглядели на меня. И я показал. И все поняли, что это — Он…
Бережно достав из-за пазухи Книгу Книг, великан почтительно приложил ее ко лбу и передал, как должно, в затрепетавшие ладони Вещего. Цены не было истрепанному томику, прочитать хоть строку из коего не в силах был ни один из людей идеи квэхва. Ибо на взлохмаченном переплете явственно просматривался потертый временем, но нетленный лик Огненного Принца. Величайшим достоянием Барал-Лаона по праву слыла единственная на все поселки Книга Книг, и пуще зеницы ока надлежало ее беречь.
Резкое, надменное лицо.
Видрат, порожденный вскриком боли Ю Джуга…
– На груди же его покоился амулет, смешавший цвет крови с цветом вспаханной земли, — тот, о котором вещают предания. И все поняли еще раз: это Он. Но сам Он отрицал, не желая признаваться, как и предупреждают мудрые. И тогда мы напали на него, все четыре десятка и десяток без двоих…
Оборвав речь, Кайченг поднял ладони к лицу, всмотрелся в короткие чудовищно толстые пальцы, и в свете зажженных мелкотой факелов видно было, что он не в силах поверить в случившееся даже сейчас, два дня после того…
– Он бросил меня на землю! — Бесконечное изумление звенело в грозовых раскатах. — Он опрокинул меня, как щенка, и я уже не смог встать. Я! А потом он бросал наземь остальных, всех, кто подходил спереди и прыгал сзади. Одного за другим и всех сразу. Даже Большого Джаргджа из Тун-Кая. И ни один бумеранг не ударил его, и стрелы летели мимо. Пока мы нападали, Он отражал и разил, но был незрим, словно ветер. А после снова явился во плоти, привел нас в чувство и спросил: почему?
Молчание слушающих было подобно безмолвию полнолунной ночи. Даже неугомонная мелкота притихла, никак не смея поверить в чудесно сбывающуюся сказку.
Лишь много ударов сердца спустя Вещий нарушил тишину.
– И что же?
Кайченг шумно, по-кунпинганьи вздохнул.
– Мы не стали отвечать. К чему? Он знает все и так. Мы преклонили колени — все, кто был там, даже те, кто пришел ради того, чтобы ничему не поверить. Он отказывался открыться, но наша мольба была искренней, и покорность раскаявшихся не отвергли.
– Открыл ли Он, где Дархай? — тихо вопросил слепец.
– Отдал ли Он приказ? — хрипло прорычал Однорукий Крампъял, бывший до увечья кайченгом поселка.
– Да, — чуть встряхнул лохматыми кудрями гигант. — Он приказал идти в руины и собирать бесполезное. Это странный приказ. Простым умом не постичь, для чего. Но Он сказал, что знает, где Дархай. И тогда мы — три десятка, и еще полдесятка, и трое — дали клятву на верность Ему. Именем Ю Джуга присягнули мы, от себя и от наших поселков.
– Во благо поступили вы! — торжественно одобрил Вещий. — Не нам задавать вопросы Ему. Ибо Он есть…
И не досказал. Не сумел. Не смог.
Слабый голос его утонул в рыке Однорукого:
– А-Видра, и только Он, и кто, кроме Него?!
Глава 4
«И трижды мертв не имеющий мечты!..»
Земля. Месяц звонкой травы. Люди аршакуни
19 июня 2233 года по Галактическому исчислению
Травы звенели. Иссыхающая в нещадном жару, степь мечтала о влаге. Мечтала без надежды. Пролетела быстрая вода и сгинула, и еще неблизко было до освежающих ливней месяца усталого зноя. Когда солнце докарабкалось до зенита, все живое, все шуршащее, снующее и ползучее зарылось в землю, пережидая ярь.
Кроме людей. Колонна носильщиков, согбенных под тяжестью неудобных угловатых тюков, медленно и упорно ползла по ломким, скрежещущим под босыми ногами травам, стремясь добраться до лагеря. Там тень. Там вода. Там накормят и позволят отлежаться под навесами, блаженно вытянув истоптанные, гудящие от усталости ноги…
Иные из бредущих, самые смелые, бормотали сквозь зубы невнятные проклятия. Но — тихо. Так, чтобы не услышали сопровождающие колонну всадники. Нельзя браниться. Тех, кто бранится, бьют хлыстом. Не сдержавшихся повторно — лишают воды. Провинившихся трижды — карают. Носильщики видели уже, как умеют карать всадники, и потому не роптали в голос.
Разъедая почти ослепшие глаза, капли пота скатывались по лбам из-под ременных повязок, удерживающих тюки; ошпаренные солнцем спины взбухали мгновенно лопающимися волдырями, и все труднее становилось идти.
Но лагерь был близок. Сто шагов. Передышка в пять вздохов. Еще сто шагов. Опять передышка… и вот уже первые палатки. Ну! Еще! И еще шажок! Немного осталось! Немного… и вот уже тюки опускаются на вытоптанную траву, осторожно, чтобы не повредить содержимого, а люди, понурившись, не имея сил даже и радоваться завершению мук, бредут к навесам, где ждут их уже лохани, полные горячей, прогорклой, но такой желанной воды… а чуть позже туда будут принесены и чаны с варевом. Все! До завтра всадники никуда не прикажут идти. Отдых заслужен, и уже никто не шипит вполголоса ставшие ненужными слова обиды и гнева…
