Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Шостак помолчал немного, видимо ожидая от собеседника каких-либо комментариев. Не дождавшись, заговорил вновь:
- Слышь, Вадим, а ты в настоящем бою, случаем не бывал? Ну, когда с обеих сторон и конные, и пешие, и бьются по-настоящему, до смерти.
- Был, - нехотя признался Двинцов.
- А как это? - сунулся ближе Шостак, - очень страшно?
- Страшно, - сказал Вадим, вспоминая, - только всем по-разному: вначале ждёшь боя, да боишься, как себя покажешь, ждёшь-ждёшь, а всё одно - нежданно для тебя начинается. Тут кому вначале страшно, потом бояться некогда становиться, кругом всё мелькает, руки-ноги всё сами вспоминают, чему научиться смогли. А что убить могли, то мне в голову уже, когда всё закончилось, пришло, вот тогда особенно страшно стало, аж трясло всего.
- Во! - обрадовался Шостак, - Это вроде как мы с чудским концом стенка на стенку сходились. У меня в первый раз также всё было, хоть мы-то, конечно, не до смерти бились, да и не калечили никого, - он вздохнул, - Не-е, наверное, всё ж в настоящем бою по-иному всё. А ты убивал кого-нибудь?
- В бою - не знаю, у нас иначе всё. Стрелял, а я попадал, нет ли - не знаю. Я же из отрубного мира недавно пришёл. А у вас уже с упырями подраться пришлось, там - убивал. Да и то - от них вон (Вадим указал на лежащих собак) куда больше толку было. А я растерялся вначале, если уж правду говорить, я ведь этих упырей не только увидел впервые тогда, можно сказать, я раньше и не слыхал о них.
Откуда-то справа на собеседников сердито шикнули:
- Будет языки чесать-то. Спите, с утра Рач все соки выжмет, наизнанку вывернет и ещё раз выжмет. А тебя, Шостак, не забывай, раньше поднимут, на ранок воду таскать.
- Ладно-ладно, спим уже, - примирительно отозвался Шостак, лёг, отвернулся и практически мгновенно провалился в сон.
Вскоре его примеру последовал и Двинцов.
* * *
Поздно вечером в княжеской спальне за небольшим столиком, на котором в окружении двух забытых кубков стояла непочатая сулея с мёдом, сидели и тихо разговаривали двое: князь ростиславльский Стемид и волхв Отокар. Разговор затянулся изрядно. Князь несколько минут в мрачном молчании катал взад-вперёд по столу оловянную тарелку, свёрнутую сильной рукой в трубку. Затем снова заговорил:
- Как ты мне ни объясняй, что ни говори, а обделил меня Род в сыне. Сам посуди: ничего ему не интересно, книг не читает, читать-писать коё-как выучился, и всё. Ратному делу неприлежен, ленив, солгать может: говорит, а сам в глаза смотреть избегает. А ведь нет других детей у меня. Может, зря я после смерти Милаоки вдругорядь не женился. Так ведь до сей поры её позабыть не могу, сколько уж лет прошло. Раньше всё себя винил, что смотреть не мог на Буйслава, сторонился его за то, что жена, его рожая, скончалась. А ныне вижу: не в том дело, что он нерадивым да нелюдимым вырос. И друзей-то нет у него. Ходил, правда, с одним он, да того я сам изгнал. Дурному он сына моего учил, я, хоть и не слыхал того, но чуял. Как такому княжество оставлять? А по Покону иначе нельзя. Говорится, что дурной законный князь лучше достойного да незаконного, ибо, раз такую замену произведи, так то соблазном для многих станет. Сочтёт кто себя более достойным и начнётся свара, так и до пролития крови дойти может. Ты вот говоришь, что сыну умных да честных советчиков подобрать надо. Думаешь, не пробовал я, не слышит он никого. А ведь двадцать пять зим ему минуло. Советовал ты женить его и что: сказать стыдно, не нашёл я девушки, которая пожелала бы с сыном моим судьбу свою связать. Ни на богатство, ни на звание княжеское не польстились. Так-то вот. Я, на стол сев, чужим в Ростиславль пришёл, сколько лет старался, чтоб признал меня город, чтобы княжество мне поверило. А он-то ведь и стараться не станет. И какие порядки наводить станет, случись что со мной, не ведаю я, не догадываюсь даже. Только страшно мне, Отокар. Страшно и на душе тяжко. Про сына родного такое говорю, а иное сказать хочу, да не могу. Как быть, волхв?
Отокар глубоко вздохнул:
- Не знаю, княже. Коли бы сам я при рождении его рядом не был, сказал бы тогда: подмёныш это упыриный. Так ведь не было того. Может, направится он ещё, молод ведь.
Князь махнул рукой:
- Ладно тебе! Сам тому ведь не веришь!
Отокар продолжил:
- Да и сам ты долго ещё прокняжишь. Вроде ж от дел уходить не собираешься, в калики перехожие не подаёшься, в пещеры не уходишь. Срок тебе долгий должен быть уготован... для князя, конечно. В твоём роду те, кто сам на столе княжеском не сидели да своей смертью помирали, меньше полутора сотен лет не жили. А для князя это верных шесть десятков лет, а то и все семь. А в бою? Ты воин умелый, тебя запросто не достанешь. Да и князь ты, не кметь простой. На рати твоё дело полки расставить, да в должный час ударить приказать в нужное место, тобою выбранное. Многие князья уж так воюют. А уж об Отрубном мире и говорить нечего: там не токмо правители, а воеводы да полковники давно позабыли, как самим биться.
- Не бывать тому! - прервал Стемид резко, - Тем паче: Отрубная земля мне не в пример. Честь дороже жизни. Как смогу я других на смерть слать, сам в сторонке дожидаючись. Не-е-ет. А сына я на рать возьму, при себе его держать стану. Глядишь, человек в нём и пробудится.
Скрипнула дверь, оба обернулись. Вошёл Вячко, заворчал:
- И чего засиделись, словно девки перед свадьбой? Свечи только переводите. Один - князь, другой - волхв набольший, обоим с утра ясная голова потребуется, а того не думают. Утро-то, оно вечера мудренее. Ложись-ка спать, княже, да и ты ступай к себе, Отокар, а то скоро до первых петухов досидите. И так ночи пошли короткие, а вы их ещё укорачиваете.
Стемид устало улыбнулся:
- Вячко Збыславич, а ты-то сам чего не спишь? Нас что ль стережёшь? У тебя ведь тоже с утра дел много.
- Стариковский сон короткий, мне много и не надо: уж и поспать успел, и подняться. А вы молодые, вам ране срока себя изнашивать не к чему. Спать, спать ступайте.
Уступая стариковской настойчивости, к тому же чувствуя, что отдохнуть действительно необходимо, да и сам разговор давно уже зашёл в тупик, оба внешне нехотя, а внутренне с облегчением, отправились почивать.
Правда, перед сном Отокар, сидя в горнице, не удержался, снял с полки толстую тетрадь и записал для памяти следующее:
"Сего дня седьмого кресеня месяца, на второй день Русальной седмицы, лета от разделения мира осемнадцать тём четыре тысячи шестьсот сорок первого, а по исчислению славенских и иных племён Отрубного мира - в две тысячи пятьдесят третьем году от Рождества Христова, пришёл в град Ростиславль из Отрубной земли выходец Вадим прозванием Двинцов. Исход же его был в то же лето по нашему, а в лето тысяча девятьсот девяносто седьмое от Рождества Христова по Отрубному счислению.
Каюсь, описание храма мною было слизано из собственного сна
Глава 17
Ранним утром восьмого, следующего за Ярилиным дня или, проще говоря, тридцатого травня, по извилистой лесной дороге медленно ехал всадник на рослом, сером в яблоках, или,попросту говоря зелёном, жеребце. Конь мерно помахивал хвостом, отгоняя мошек, человек покачивался в седле, погружённый в раздумья. Всадник был немолод, сухощав, тёмноволос, привычной ощущалась на его плечах тяжесть доспехов и оружия. Из-за плеча выглядывала рукоять тяжёлого меча, поперёк седла свешивалось копьё с широким листообразным обоюдоострым наконечником, к седлу были приторочены мощный составной лук в кожаном налучье и вместительный берестяной тул, до отказа заполненный стрелами с разноцветными оголовками. Шлем с личиной-забралом висел на передней луке седла. Тёмно-русые волосы его были коротко - "ёжиком" острижены, лицо чисто выбрито.
Всё реже и реже с каждым годом он вспоминал, что его, теперь уже бывшего сотника старшей дружины Киевского князя Ростислава Мстиславича - Сувора, звали когда-то по-другому: Кауриным Николаем Алексеевичем. По счислению этого мира с той поры, как он попал сюда, притянутый непонятной силою в туманное кольцо на берегу Листвянки, прошло уже сорок четыре года. Какой сейчас год шёл на оставленной им когда-то земле - он мог только гадать, точно сказать могли лишь немногие из ведунов-волхвов. Попав в этот мир семидесятидвухлетним, он попал и под его законы, согласно которым срок жизни человека значительно увеличивался, причём увеличивалась и продолжительность молодости, и пребывания в зрелом возрасте. Да и помолодел он за первые два года пребывания в этом мире порядочно - чувствовал себя не более чем пятидесятилетним. Честно говоря, он и в том мире в свои семьдесят с лишним развалиной себя не чувствовал, на болячки не жаловался за отсутствием таковых. Первая мировая вкупе с гражданской прошли для Николая Каурина, можно сказать, без единой царапины (то, что заросло со временем без последствий, было не в счёт), хоть от пуль за чужие спины сроду не прятался. Везло, наверное. А изрядному запасу здоровья, по всей видимости, был обязан родителям да дедам-прадедам, из коих меньше девяноста никто не жили, и до последних дней жизни своей ни крепости физической, ни рассудка не терявшим. В этом же мире и в его сто шестнадцать лет до дряхлости было ещё далеко. Может быть, причиной тому были вовсе не чудеса этого мира, а просто жизнь в нормальном, с не отравленной атмосферой, с незаражённой землёй, попросту говоря, в неизгаженном мире. Благодаря этому он смог начать жизнь с чистого листа. Вволю постранствовав по славенским землям, на голом упрямстве пробился в дружину Киевских князей, вышел в старшие дружинники, затем стал сначала десятником, затем сотником. Здесь он неожиданно для себя вновь обзавёлся семьёй, найдя в жене Беляне свою вторую, недостающую половину чуть ли не в буквальном смысле этого выражения. Беляна подарила ему пятерых сыновей-погодков, двух дочерей-близняшек. Дочерей выдал за хороших людей, женил сынов. Выросли внуки, появились правнуки. Глядя на них, иногда вспоминал единственного внука Валерку, оставленного в том мире. Жена (та, первая) померла рано, теперь даже не мог припомнить её лица. Сын отчего-то почти не вспоминался: вырос как-то незаметно, выучился вдалеке от дома, подолгу пропадал вместе с женой в долгих командировках на север. А вот Валерку до семи лет, можно сказать, растил сам, в одиночку. Таскал его в лес, на прадедовскую заимку, обучал охотничьим премудростям, учил читать и писать, рассказывал разные истории. Вспомнилось, как трёхлетний лопоухий Валера, слушая дедовы сказки, замирал, буквально не дыша, боясь пропустить хоть одно слово, застывал так, что порой Николай Алексеевич пугался, трогал пульс, угрожал прекратить сказку, если не будет дышать. Валерка обещал, но через две-три фразы вновь застывал, заперев дыхание. Сейчас Валерий, наверное, уже глубокий старик, если ещё не помер. Сколько раз он жалел, что не захватил внука с собой, порывался вернуться за ним. К сожалению, обратного пути не было ни для кого.
