Помор - Большаков Валерий Петрович (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗
— Здластвуйте, Цуга! — поклонился Ван.
— Карашо! — заулыбался беззубым ртом Уве-Йорген фон Бадер, попросту У-Йот. [163] — Аллес гут!
Остальные-прочие кивали и отходили, торопясь занять место на брёвнах, хоть минуту посидеть, дать телу роздых. На землю-то не сядешь — всё равно, что голой задницей, да на печку растопленную…
— Все тут? — осведомился Чуга, пересчитав белых невольников, и ударил дважды, в который раз уже начиная волнение испытывать: а успеет ли Коломин выбраться?
Камень под ногами дрогнул в ту самую минуту, когда Кузьмич показался над стволом шахты. Глухой грохот взрыва прокатился по закоулкам рудника, и вот пахнуло редким дымом, вздувая рубаху на спине Коломина.
Выждав пять минут — пущай пылюка осядет, — Савва Кузьмич полез обратно, завязав нос и рот платком. Невольники, повторяя его движение, кашляя, ругаясь шёпотом, потащились к шахте. Тут на входе замаячила крупная фигура Каухкана, и все дружно прибавили ходу — откуда и прыть взялась.
Один Фёдор был нетороплив — гордость не позволяла.
Индеец приблизился, но обычного рыка помор не дождался. Напротив, краснокожий был настроен миролюбиво.
— Бледнолицый, — сказал он, — моя выпить с тобой.
— С чего бы такая честь? — усмехнулся Чуга.
Каухкан понял его по-своему и приосанился.
— Да, — гордо произнёс он, — честь! Мой отец быть великий воин и вождь, его звать Ютрамаки Тающее Облако.
«Ютрамаки? — подумал Фёдор. — Как интере-есно…»
— Туда, — указал индеец на выход.
Чуга послушно вышел, окунаясь в духоту и зной. Солнце заливало карьер, его стены были накалены, как в духовке. К камню или к железным балкам подъёмника не притронешься — обжигает до волдырей. Помор оттого и обедать любил наскоро — слопает свою порцию — и сразу под землю. Хоть какая-то прохлада…
Каухкан прошествовал в тень навеса у самого барака и торжественно достал кувшин с текилой. Разлив её по деревянным чашкам, индеец выложил на свежераспиленную шпалу закуску — маисовые лепёшки и нежное вяленое мясо. Вытащив нож, он порубал мясо на полоски и сказал:
— Моя пить, твоя пить.
Фёдор не стал отказываться — выпил. Текила оказалась на удивление холодной. После второй у Чуги здорово зашумело в голове.
Каухкан внимательно следил за Фёдором, признавая помора самым сильным и храбрым в этой жалкой компании бледнолицых каюров. [164] Всё в краснокожем ощетинивалось, его натура протестовала, ибо белые были чужими, гораздо более чужими, чем кайова или апачи. И дело было вовсе не в цвете их кожи, бледной, как у утопленников. Белые несли гибель, их волшебство было сильнее — они прокладывали огненные тропы для Железного Коня, они искушали молодых воинов горючей водой, и те превращались в слабых, никчёмных старух… Раз за разом тлинкиты потрясали стрелами войны и приводили с пастбищ боевых пони, множество скальпов украсили бораборы, [165] но белых не стало меньше… Бледнолицых не понять, ибо рассудок их подвержен безумию, а слова их — ложь и яд. Тлинкит честен и прям — врага он зовёт врагом и снимает с него скальп. Белый человек кровожаден, как ласка, и скользок, как глинистый откос в дождливый день, он клянётся своему врагу в дружбе, уверяет его в миролюбии, призывает возлюбить ближнего — и убивает, запутав противника неправдой…
— Твоя суметь одолеть Каухкан, — признал краснокожий, — твоя — храбрый воин.
— Я не простил тебе плетей, — сказал Чуга, — за это я тебя однажды вздую.
Индеец широко улыбнулся, что означало крайнюю степень веселья, и подхватил свою чашу.
— Выпить!
Фёдор хмыкнул, припоминая, что именно сегодня исполняется годовщина его житья-бытья на чужбине, и сказал:
— Выпить так выпить!
Чувствуя, что хмелеет, он спросил не без опаски:
— Ты — храбрый воин, Одинокий Волк. Отчего же ты служишь такому трусу и лгуну, как Гонт?
Каухкан помолчал, держа в ладонях чашу. Выпив текилу одним глотком, он поморщился и ответил:
— Моя ненавидеть русских, они пленить и убить моего брата. Это было пять зим назад. Гонт убивать русских, я помогать Гонту.
Чуга прожевал мясо и медленно, раздельно проговорил:
— Уж не знаю, как там насчёт плена, но русские не убивали Тануха, сына Ютрамаки. Танух Бьющая Птица жив и здоров, он служит русскому нануку и охраняет дочь Седого Бобра. Вместе с Танухом я сражался против Гонта, но один подлый койот предал меня.
Каухкан сидел совершенно недвижимо, словно окаменел ненароком.
— Белый человек не знать правды, — разлепил он губы, — он говорить ложь.
— Послушай, — мягко сказал Фёдор, — разве ты называл мне имя своего брата? Нет, ты мне не говорил о нём ничего. Я сам назвал его, потому что знал и не забыл. Зачем мне тебя обманывать? Ты мне не друг, но и не враг. Мы оба — мужчины, оба — воины, нам нечего делить, кроме славы.
Краснокожий ничего не ответил, он встал и ушёл. Не оглядываясь, забыв и недопитый кувшинчик, и закуску, и нож. Проводив Одинокого Волка глазами, пока тот не скрылся за железными дверями, Чуга подумал-подумал, да и припрятал ножик — в ту же щёлку, где лежал заветный ключик.
Он не знал, что и думать. К худу ли, к добру ли этот разговор двух собутыльников? Что станет делать Каухкан? Душа краснокожего — потёмки…
Посиживая в тенёчке, Фёдор внимательно наблюдал за происходящим. Ни одного индейца так и не появилось. Обычно они шлялись по карьеру втроём или вчетвером, заглядывали в штреки, следили за теми, кто выкатывал и опорожнял вагонетки. А тут — пусто.
Зато мексы забегали, засуетились — их громкие голоса, нервно тараторившие на испанском, доносились сверху. Сапоги так и грюкали по дощатому помосту. Пару раз на балкончик под выгоревшей парусиной выскакивал сам Гонт — повертится и убежит. Чуга усмехнулся — по всему видать, Каухкан принял-таки некое решение, и оно не слишком понравилось «товарищу Люцифера». [166]
Фёдор глянул на небо. Светило вышло в зенит и жарило так, что чудилось — солнце, как кусок масла на сковороде, растеклось по всему небу, землю обращая в пекло. Однако обедать пора…
Здешний порядок никогда не нарушался — один из индейцев, Илхаки или сам Каухкан, ударял в гонг четыре раз подряд, подавая долгожданную команду на перерыв.
Чуга подумал-подумал, да и направился в штольню. Взяв молоток в руки, он отстучал по рельсу: на обед!
Вернувшись на своё место в зыбкой тени, Фёдор с интересом стал ожидать развития событий. Невольники стали выходить наружу, под белое солнце, и смыкались в растерянную толпу. Ропот прошёл: а где обед?
Словно эхо, донеслись крики из миссии, и вот дрогнула железная дверь, отворилась, низкая «кухонная» платформочка выкатилась, нагруженная кастрюлями и мисками. Платформочку толкали двое мексиканцев, за ними семенил испуганный повар по имени Педро. Ещё трое вертухаев шагали сзади, с винтовками на изготовку. Прочие целились сверху.
Высмотрев в толпе Савву Кузьмича, Чуга подозвал его и налил в чашку текилы. Хоть и тёпленькая, а всё ж…
— Это што? — удивился Коломин.
— Да вы пейте, пейте… Мяском закусите.
Седого Бобра уговаривать не надо было — выпил и закусил в охотку.
— У-ух! — содрогнулся он. — Крепка, зараза! Давно я этого зелья не пробовал. А што случилось-то?
— Сейчас узнаю…
Выстояв очередь, он получил из рук Педро полную миску бобов и спросил негромко:
— Индейцы где?
Повар глянул испуганно на охранников и ответил:
— Ушли!
— Все?
— Все!
Прихватив коломинскую порцию, Чуга вернулся к Кузьмичу и присел рядышком. Внимательно оглядевшись, он сказал:
— Уходить надо сегодня.
Коломин поперхнулся и закашлялся.
— К-куда? — просипел он.
Фёдор усмехнулся.
— Не куда, Кузьмич, — сказал он ласково, — а откуда. Отсюда! Бочоночек-то цел?
