Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович (чтение книг .txt) 📗
Время истекало в пропасть. Оно работало на Империю.
После ряда обстоятельных бесед с послом Хаджибуллой Любимый и Родной тоже понимал многое. Он, правда, не вполне уяснил точное значение несколько раз употребленных собеседником терминов «квота» и «паритет», но основную мысль уразумел твердо: через сутки-двое, никак не более, отчаянные призывы Бессмертного Владыки будут услышаны его Большими Друзьями. Борьба затянется, а страна и так на пределе: тысячи му лучшей земли лежат в запустении, а среди подходящих с запада резервистов можно подчас уже встретить таких, кому не под силу даже натянуть тетиву самострела.
Да и мало, ох как мало поступало их в последние дни, этих хоть каких-никаких, а резервистов. Таученг Нол Сарджо, возможно, сумел бы совершить нечто превосходящее человеческие силы, смог бы в кратчайшие сроки поставить под ружье и обучить новых борцов, но Тигр-с-Горы валяется сейчас в госпитале, изрезанный скальпелями хирургов, окуренный кадильницами знахарей («Спасти во что бы то ни стало!» — приказал Вождь), и никому, даже личному врачу посла Хаджибуллы, не известно, придет ли он в себя… а силы на исходе, и контрразведка дает не слишком приятные сводки о невесть откуда явившихся в холмах самозваных ван-туанах… и кто, в конце-то концов, знает наверняка, что сейчас творится там, за спиной, в лежащем за три тысячи ке отсюда Пао-Туне?
Иначе говоря, пропасть следовало форсировать безотлагательно, а возможностей для этого даже здесь, в самом узком ее месте, не было. Сквозь зыбучие топи и непроходимые теснины предгорий пробралась пехота, дивизион легких, почти игрушечных бронеавтомобилей, бессмысленные остатки конницы и «тристасороковка» лейтенанта Аршакуни.
Саперы подоспеют через неделю.
Если подоспеют вообще — до сезона густых туманов…
Вождь морщил лоб.
Не шибко грамотный, до всего на свете доходивший сам, он привык верить в себя, в свою интуицию, в свою волю и здравый смысл, а если разум и вера начинали иссякать, он, не колеблясь, черпал их в исступленном доверии тех множеств, что вот уже свыше десяти лет шли за ним по трудным, далеко не всегда осиянным звездами удачи дорогам его борьбы. И сейчас он не хотел — да что там, попросту не мог! — смириться с несуразной мыслью, что вот он — тот порог, переступить который не под силу человеческой воле, будь даже она умножена на десятки и сотни тысяч неистовых стремлений к победе любой ценой…
Привычно улыбаясь, Вождь размышлял.
Он был сейчас почти зол на таученга Сарджо, посмевшего оставить его и армию именно в тот миг, когда решалось все, если не больше. Пропасть! Подумать только, всего лишь пропасть, неумная прихоть бессловесной природы (при чем тут Хото-Арджанг?!), лежала под ногами и самим присутствием своим ломала все планы, крушила все предначертания, сводила на нет все созданное долгими годами изнурительных сражений и непосильного труда!
И совсем иное занимало в этот момент лейтенанта Аршакуни.
Что скрывать, когда-то в училище, совсем еще зеленым восторженным салабоном, драя полы гальюна, Андрей мечтал о подвигах. Полновесных и громогласных. Таких, чтобы все окружающие, по крайней мере посвященные в тайну его профессии, даже наглые старшины, да что там — даже противники (а что, среди них, по слухам, немало вполне приличных ребят!) уважительно хмыкали, услыхав фамилию Аршакуни.
К середине третьего курса мечты потускнели, к выпуску — окончательно развеялись.
«В жизни всегда есть место подвигу», — сказал, кажется, кто-то в славные старые времена. Не исключено. Увы, теперь война — всего лишь пародия на жизнь, рутинная повседневная пахота, не предполагающая особого героизма. «Боевая операция есть взаимодействие суммы тактически автономных единиц, гармонично образующих единое стратегическое целое» — это, увы, аксиома, а с классикой не принято спорить, и мало что зависит всерьез от одной-единственной единицы живой силы, пусть даже сидящей за пультом сверхтяжелого танка.
Но сегодня, вопреки всем аксиомам, подвиг был близок, как никогда! Сумей «тристасороковка» каким-то чудом перенестись на противоположный край провала, ворота Барал-Гура были бы вскрыты. Даже самая мощная имперская артиллерия не смогла бы помешать лейтенанту Аршакуни, исполняя свой долг, вдоль и поперек раскромсать укрепрайон и проложить дорогу к воротам столицы отборным миньтау, закаленным в боях гвардейским дивизиям друга Джугая.
От досады Андрей кусал губы: «тристасороковка» умела многое, может быть, даже сверх того, но летать она не могла. А самолеты, как, впрочем, и геликоптеры, даже легчайшие, в дархайских туманах были практически бесполезными, слишком легко бьющимися игрушками.
Знал это и Вождь.
Но десять миньтау, без малого сто тысяч готовых на все борцов, стояли за его спиной и не сомневались ни в чем, терпеливо ожидая приказа, точного и беспрекословного, как всегда. В отличие от Вождя, борцы твердо знали: невозможного нет. Светоносно озаривший поля многолетних сражений, закаленный в пламени Кай-Лаонской победы, полководческий гений Любимого и Родного не может не указать единственно верный путь…
И Юх Джугай запретил себе сомневаться.
«Если помочь может лишь чудо — значит, чудо должно произойти, иного попросту не дано!» — подумал он и несколько расслабился. И миг спустя, словно отвечая на невысказанное, из глубины строя, раздвинув первую шеренгу борцов, к краю пропасти вышел морщинистый согбенный старец в истрепанной рясе нищенствующего монаха…
На крючковатый бродяжий посох опирался он, и нечто похожее на слабое трепещущее сияние мерцало вокруг бритой досиня головы.
Потом скажут: он явился неведомо откуда.
И спросят: но кто же он был таков?
И добавят, округлив глаза: а был ли вообще?
Но все это будет потом, позже, много позже. А сейчас монах выцветшими глазами посмотрел вниз, в залитую туманом, курящуюся глубину, перевел взгляд на Любимого и Родного и проговорил совсем не старческим, неожиданно сильным голосом:
– Однако и так еще заповедал Хото-Арджанг: придет неизбежный день, когда вера, обретя плоть и кровь, снимет заклятие с пропасти!
Сказал — и сгинул, словно и не было его, лишь отзвуки последних слов долго еще не умирали в звонком безветрии гор да несколько мгновений спустя где-то далеко внизу зашуршали осыпающиеся камни.
И тогда, впервые за многие годы, ченги не стали ждать приказа Вождя.
– Дай-дан-дао-ду!
Сомкнутыми рядами, держа строй, борцы двинулись к обрыву. Они шагали в пустоту один за другим, как стояли — шеренгами, повзводно, поротно, кай за каем и дао за дао, вместе с десятниками, сотниками, вместе с гордыми птицами токон на багровых древках. Они исчезали, и ни один из уходящих не дрогнул, не замедлил шага. Лишь автоматы оставались там, где только что стояли люди — оружие нужно беречь, оно еще пригодится сыновьям. И еще, не сговариваясь, остались на месте командиры, начиная с кайченгов, потому что они, обученные руководить и вдохновлять, сознавали свою ценность: ведь недаром же еще девять лет назад, выступая на втором слете младших десятников, Любимый и Родной четко указал: «Без командиров не решается ни одна задача».
Не случалось еще подобного под небом Дархая: история творила себя сама, не оглядываясь на Вождя, даже не спрашивая его мнения. Но каждый из тех, кто проходил мимо Юх Джугая, успевал посмотреть ему в глаза с любовью и восторгом. И что в сравнении с этими прощальными взглядами была своенравная дура История! Ведь даже все видавшие горные вершины изумленно замерли и на миг раздвинули туманную кисею, потрясенные невиданным зрелищем.
Любимый и Родной стоял молча, пытаясь не пропустить ни одного лица, ответить на все последние непроизнесенные слова — видимо, у него получалось это, и борцы, исчезая за кромкой обрыва, улыбались…
Нагромождение тел росло слой за слоем. Пропасти уже почти не было, когда в абсолютной тишине А Ладжок почти угрожающе произнес:
– Смотри, Далекий Брат: идеи квэхва двигают горы!
Любимый и Родной встрепенулся. На миг ему показалось, что рядом, за спиной, вопреки всему, стоит таученг Нол Сарджо, потому что именно он сказал бы сейчас именно эти слова. Но Тигра-с-Горы, конечно же, не было здесь и не могло быть. И тогда, порывисто шагнув к пареньку, сказавшему слова Нола, Любимый и Родной обнял его за худенькие плечи и замер. Он не сказал ничего, но юный даоченг ощутил биение жаркого сердца Вождя, словно передающего ему частицу своей вдохновенной страсти, и осознал вдруг, ясно и неотвратимо, что отныне Любимый и Родной не просто верит ему как одному из борцов — но доверяет безгранично, как доверял тем самым первым своим ученикам, из которых почти никто не дожил до этих дней.
