Наёмный самоубийца, или Суд над победителем (СИ) - Логинов Геннадий (полная версия книги .TXT) 📗

— Ты, может быть, не замечал и не осознавал этого, но зато — осознали и заметили другие, — со вздохом продолжила она.

— Что «не замечал»? Чего «не осознавал»? Прошу, выражайся яснее, — попросил уже привыкший к её чудачествам художник.

— Дело в том, что меня нет. И никогда не было. Во всяком случае — физически, — всё так же печально и странно проговорила она, повергнув мужчину в полнейшее недоумение.

— У тебя что, температура? Как это вообще понимать? — шутка начинала переходить всякую черту, и представитель богемы начинал уже всерьёз беспокоиться о душевном благополучии Авроры.

— К сожалению, это не шутка, и я — не сошла с ума, — отвечая на его невысказанные мысли, вздохнула Аврора. — Да и как может сойти с ума та, которой нет? А теперь прошу меня, выслушай серьёзно и не перебивай. У тебя никогда не было любимой по имени Аврора, и она никогда не рожала тебе сына. Я — всего лишь осколок твоей собственной психики, у которого получилось в какой-то момент принять оформленную визуализированную форму и обрести самосознание. У меня есть доступ к твоей памяти, ощущениям, чувствам. Я познаю мир через тебя. Чувствую вкус еды, которую ты ешь, и вина, которое ты пьёшь. Ароматы цветов, которые ты вдыхаешь. Чувствую твою радость и боль, удовольствие и страдание. Ты — видел и чувствовал лишь то, что хотела я, не видя и не чувствуя того, чего я не хотела. Я люблю тебя и дорожу тобой. И именно поэтому я должна тебя оставить и отпустить. Раствориться и навеки остаться частью тебя, чтобы ты был счастлив за нас обоих.

— Солнце моё, что за чушь ты несёшь? Как вообще этот бред возможно выслушивать всерьёз? — цепляясь за тростинку надежды, вопрошал художник.

— Увы. Я хотела бы быть иной — человеком из плоти и крови. Но я — всего лишь фантом, мираж, частица твоего собственного сознания. За всё время, что мы были вместе, я ни разу не подняла бокала вина, не откусила кусочка яблока, не прикоснулась к тебе… — с тоской и болью выдохнула она. Словно почуяв неладное, ребёнок заплакал, и женщина принялась с любовью и заботой его раскачивать, тихо произнося успокаивающие слова.

— Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? — держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.

— Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты — моя жизнь, а я — часть тебя, подобно ребру… — казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. — Я мечтаю лишь об одном — чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый…

Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.

Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал — даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных — они были реальными для него.

Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?

Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем — мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.

Пройдя по комнате, он просматривал картины — всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, — и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, — были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае — разве что на его картинах.

Взяв полотно в руки, он подавил в себе желание обнять его, прижав изо всех сил к груди, чтобы не смазать не успевшие высохнуть краски.

— И всё-таки, — печально вздохнув и отерев слёзы, улыбнулся художник. — У нас была самая лучшая на свете любовь. Даже если её и не было.

Ханойская башня

«Король умер! Да здравствует король!» — эта новость моментально облетела страну, повергнув население в шок. Что, в принципе, никого и не удивляло, ведь в здешних краях ещё с незапамятных времён никогда не существовало монархии.

Впрочем, как минимум, один гражданин в этот день не поддавался всеобщему настроению: как обычно, в это время Вальдемар спешил к ужину, и последние новости мало его интересовали. Тревогу вызывало в нём другое: он опаздывал, по меньшей мере, минут на десять. А родители бывали очень недовольны, когда Вальдемар приходил домой в позднее время. Впрочем, они в принципе были недовольны тем, что к ним домой приходил какой-то Вальдемар.

Перейдя мощённую чёрным камнем дорогу, он поднялся по ступеням и нажал на дверной звонок. Спустя непродолжительное время из-за двери послышались шаги. На пороге, в домашнем халате рабочей расцветки со служебным номером, показался кондуктор, пригласивший пройти внутрь и занять свободное место в пассажирском кресле возле камина. Поблагодарив его, Вальдемар передал служащему перчатки, трость и цилиндр, на дне которого находился проездной билет номер «1ХV34II».

Затворив дверь, кондуктор взглянул напоследок в глазок и позвонил в дверь со своей стороны. Здание троллейбуса неторопливо совершало поворот на 180`, перемещаясь с площади Дали на проспект Магритта. Ненадолго притормозив, оно пропустило проезжавшую мимо просторную улицу с красными кирпичными домами, из выхлопных труб которых поднимался голодный обволакивающий дым. В дымчато-влажном небе над засыпающим городом пролетала разноцветная стая бумажных голубей.

Проводив их взглядом, Вальдемар вздохнул: своему сегодняшнему опозданию он был обязан солнечным часам, которые забыл перевести вчера.

Порой, глядя на небо, Вальдемар боялся, что в один прекрасный день он может оступиться и упасть вверх, в эту бескрайнюю звёздную бездну, не успев ухватиться за какой-нибудь пролетающий мимо него балкон, громоотвод или, на худой конец, хотя бы флюгер. Для этого требуется самое малое — стоит лишь отпустить ногами землю. Наверное.

Взяв оставленную кем-то свежую вчерашнюю газету, мужчина решил скоротать время за разгадыванием очередного кроссворда: в конце концов, теперь оставалось только ждать…

Тем не менее, сущая безделица увлекла его внимание безраздельно: отгадав очередное слово по диагонали, Вальдемар вдруг вспомнил, что пропустил ужин, пока здание совершало уже не первый круг. Раздражённо разорвав и скомкав бумагу, он мстительно метнул её в пасть ненасытному пламени и, тотчас вскочив с места, принялся описывать по комнате круги, время от времени набирая обороты. В результате всех этих угрюмых, но бодрых хождений, следы от его обуви остались на стенах и потолке, к вящему недовольству кондуктора. Но торопиться было уже некуда, поэтому Вальдемар достал газету из пламени, потушил, раскомкал, склеил и положил на прежнее место.