Меч на ладонях - Муравьев Андрей (список книг .TXT) 📗
– Что бормочет-то? – Малышева, после того как его роль была выполнена, оттеснили к остальным «полочанам», и ему было плохо слышно, что говорит Горовой. Он понимал отдельные слова, но смысл предложений в целом не улавливал, несмотря на то что клятву Тимофей произносил на немецком языке.
Улугбек Карлович тихонько ответил:
– Да так… Клянется защищать веру, не щадя жизни. Быть опорой вдов, заступником сирот и спасителем угнетенных…
Костя усмехнулся:
– Ну, прям комсомол, мать его!
На него зашикали стоявшие рядом монахи, а один из стражников даже недвусмысленно положил руку на рукоять меча, и русич понял, что смешки и отпускание реплик во время торжественных мероприятий здесь не приветствуются.
Горовой меж тем закончил с клятвой и склонил голову. Кардинал кивнул. Из-за его спины молодой послушник поднес блюдо, на котором лежали аккуратно разложенные регалии будущего защитника обездоленных: золоченые шпоры, перевязь и меч. Второй послушник поднес чашу со святой водой.
Под вновь зазвучавшие церковные пения Гвидорно медленно прочел слова молитвы, после чего обмакнул пальцы в святую воду и начертал знак креста на рукояти меча, шпорах и перевязи. Древняя латынь звучала торжественно… Малышев, редко посещавший церковь, буквально кожей ощутил, как от незнакомых ритмов фраз, произнесенных этим небольшим священником в красной мантии, у него в груди заворочалось что-то давно забытое, а по спине как будто полилась теплая вода. Как в детстве… Что-то мягкое и нежное защемило в сердце. Захотелось смеяться, как после удачного косячка. Против воли, нарушая торжественность ситуации, он заулыбался, но вскоре заметил, что практически все кругом тоже не могут сдержать умильных улыбок. Будто не на коленопреклоненного воина смотрят, а на двухмесячное дитя.
– Благодать… – шепнул сбоку Захар. Костя растерянно кивнул. Именно то слово.
От кардинала, от Горового, от часовни буквально струились потоки мягкой энергии, наполняя душу радостью и миром. Очень хотелось подпеть певчим, выводящим торжественный и красивый псалом, но Малышев не знал ни единого слова из этой молитвы.
«Надо будет выучить… И в церковь, костел то есть, почаще ходить», – мелькнула здравая мысль.
Он перекрестился….
Кардинал отдал благословленный меч коленопреклоненному казаку и торжественно повязал перевязь на его шее, как символ его будущей службы богоугодным делам и интересам церкви. После чего прочитал над ним молитву и дал свое благословение.
Теперь настала очередь княжны. В своем самом лучшем платье из красного бархата с золотым шитьем, увитая нитями драгоценного жемчуга и каменьями, она казалась настоящей императрицей. Торжественно приняв из рук все еще стоящего на коленях Горового его же меч, она выслушала слова новой присяги. На ломаной латыни, заученной от Армульдо, казак клялся быть верным рыцарству и своему сеньору, то есть – сеньоре, чтить ее интересы как свои, защищать ее жизнь, добро и земли, не щадя ни себя, ни своего имущества.
С милостивой улыбкой Адельгейда подняла меч. Может, потому, что для хрупкой женщины это было слишком тяжелое оружие, а может, кардинал решил придать вес словам разведенной царственной особы, но, подступив сбоку, Гвидорно положил свои руки поверх рук княжны, обхватив рукоять меча совместно с Адельгейдой. Та благодарно кивнула.
Громко и четко выговаривая слова, она объявила, что отныне воин Тимофей, сын Михаила, из города Полоцка является рыцарем христианским Тимо из Полоцка, «во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия». После чего с помощью кардинала нанесла казаку два символических удара «коле» по плечам мечом.
– Вручаю тебе этот меч, сеньор рыцарь! – Кардинал, выполнив свою часть, отступил, и княжна стояла перед подъесаулом одна. – Будьте его достойны!
Ответом ей кроме слов благодарности со стороны Горового был рев торжествующих рыцарей и даже некоторых послушников и монахов. Под этот несмолкаемый шум, Тимофей Михайлович Горовой, подъесаул Кубанского войска, ныне посвященный рыцарь Тимо из Полоцка, сел на коня верхом, принял из рук Захара и Кости щит и копье и медленно поднял полученное оружие над головой.
Двор ответил еще одним торжествующим ревом. Одним христианским рыцарем на земле стало больше.
Во время небольшого пира, устроенного обителью для новопосвященного рыцаря, Горовой как равный сидел среди «благородной» части собрания, смущаясь непонятных ему шуток и веселого поведения окружающих. Несмотря на то что многие из пирующих были облачены в церковные одежды, вели они себя практически так же, как и феодалы в замке у Генриха IV: пили, жрали, ругались и горланили песни. Разве что прислуживали за столом не разбитные девки, а послушники, да свалившихся под стол было немного меньше.
Меню оказалось достаточно скромным: преобладали рыбные блюда, и на столе была даже каша, которую придворные императора считали едой для крестьян. Маленькие жареные клецки с сыром в луковой подливке, тонко нарезанные ломтики теста – что-то вроде лапши, проваренные с кореньями и подававшиеся под густой мясной подливкой, фаршированная рыба под кислым соусом, маринованный лук и тонко нарезанные копчености, считавшиеся большим деликатесом, – все это уплеталось под кислое вино и веселую беседу… Пока количество вина не превысило норму, после которой вместо разговоров «об жисть» за столом зазвучали песни и ругань.
К чести священнослужителей, иерархи церкви покинули праздник еще в середине, сославшись на обеты и собственное здоровье. В конце застолья в зале остались только рыцари из окружения епископов, громко славившие новоприобретенного товарища, и несколько омирщвленных епископов, вроде церковника-рыцаря Коибри Армульдо, которые по складу жизни были больше воинами, чем священниками. Они даже участвовали в битвах, иногда, правда, заменяя меч и копье на шестопер и боевой молот, «дабы не проливать кровь врага».
Церковь смотрела на такое поведение своих сынов сквозь пальцы, пока последние направляли рыцарские замашки на защиту ее интересов и не проявляли открытого пренебрежения к ее законам. Такие «священники» водили собственные армии на помощь христианам Испании, понемногу освобождая Пиренейский полуостров от гнета мусульман, длившегося без малого четыреста лет и получившего впоследствии название Реконкиста, участвовали в войнах с германским императором, занимались переговорами и выкупом пленных христиан у исламских владык. В то время главным авторитетом в церковной среде на почве борьбы с неверными был епископ из города Пюи Адемар, завоевавший славу себе и своему «разбрызгивателю святой воды», как он звал свой боевой цеп, на полях Леона и Кастилии.
– А что, казаче, мне сейчас как оруженосцу за твоим столом прислуживать, так, что ли? – Малышев наконец-то пробился к захмелевшему казаку и задал давно запавший в душу вопрос. – Может, и до сортиру вас, ясновельможный пан, велите носить?
То, что в сознании местного населения один из товарищей теперь поднялся по иерархической лестнице на более высокую ступень, сильно беспокоило Малышева. Как же так? Он здесь самый продвинутый, хотя бы в отношении времени, из которого попал сюда, а в рыцари первым вылез Горовой! С другой стороны, хорошо, что его хоть не в сервы записали, а то бы копал сейчас репу и вшей вычесывал.
Тимофей Михайлович повел плечами. Новое свое положение он понимал слабо, но методом аналогий пришел к умозаключению, что если все рыцари – люди военные, то его, как-никак, скорее всего, произвели в офицеры. Теперь оставалось понять: нынешнее звание выше или ниже тамошнего, есаульского? А если он теперь из офицеров, то где его рота? Вокруг только пьяные хари, лопочущие даже не на немецком, который он уже начал понемногу понимать, а на какой-то тарабарщине латинской. Горовой повернулся к хмельному Косте, покачивавшемуся около его скамьи. «Вот, еще и этот нажрался!» – лениво подумал подъесаул.
– Иди ты, Костик, водички попей, да охолонись малость, – тихо прошептал казак. – Мне с твоего услужения, как собаке с лишней блохи, – ни пользы, ни заразы.
