Переплёт - Коллинз Бриджет (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Мать встает.
— Дорогой, — произносит она, — ну наконец-то. — Она жестом показывает помощнику Эсперанда, что тот может подойти ко мне. — Мистер... как вас там? Мистер Элкок проявил немалое терпение, дожидаясь тебя, Люциан.
— Доброго вечера. — Я киваю ему. От одного этого движения у меня кружится голова; комната пльшет перед глазами. — Мама, не могла бы ты позвонить и попросить принести чаю? Я не ел уже... — Я замолкаю. Воцаряется тишина. Лизетта отрывается от пялец с вышиванием и смотрит на меня, по-кошачьи прищурившись.
— Боюсь, ты слишком сильно задержался, — отвечает мать. — Слуги очень заняты. Поэтому сегодня мы пили чай пораньше. — Она улыбается. Но следующая за ее словами
’ Французская подача блюд — это когда все блюда подаются на стол одновременно, в том числе десерты. Более привычный для нас порядок подачи называется русским: первое, второе, третье.
тишина, взгляд Лизетты, заметившей мою небритость, и Сесилии, украдкой похрустывающей кусочком сахара, свидетельствуют о том, что отец приказал матери не расспрашивать о том, где я пропадал.
По просьбе Элкока я послушно примеряю жилет. Он закалывает ткань булавками, не глядя мне в глаза, лишь изредка тактично и тихо просит меня поднять или опустить руки. Моя рубашка взмокла от пота, от меня воняет лошадьми и мокрой шерстью. Лизетта морщит нос. Но никто не произносит ни слова. Наверное, я единственный, кто за всеми этими запахами чувствует еще один — сухой мускусный запах кожи Эмметта Фармера.
Наконец Элкок уходит. Он прощается со мной, коснувшись шляпы. После его ухода мама поворачивается ко мне с улыбкой. Отняв у Сесилии сахарницу, она произносит:
— Как хорошо, что ты не нервничаешь, дорогой. Накануне свадьбы женихи часто места себе не находят. А ты как ни в чем ни бывало продолжаешь... заниматься своими делами.
Я подхожу к окну и отодвигаю штору. Сад освещен мерцающим свежим снежком; я смотрю на него поверх своего отражения в стекле. Вдоль каждой тропинки горят цветные фонарики.
— А с чего мне нервничать, мама? — Мамино отражение теребит кисточки на подушке. — Я наконец примерил костюм, и волноваться больше не о чем.
— Ты прав. И костюм тебе очень к лицу. — Я поворачиваюсь, и мы улыбаемся друг другу. — Не забудь, сегодня к ужину надо выйти в вечернем платье. Через час подадут аперитивы.
— Тогда я пойду приму ванну.
— Хорошая идея, дорогой.
Закрываю дверь, оставляя за ней журчащий смех, и иду по коридору к лестнице. Цветов стало еще больше — словно темные буйные джунгли выросли в углу. На низком столике стоит поднос с пустьпйи бокалами для шампанского. С щелчком открьшается распашная дверь на половину слуг; на пороге, смеясь, появляется новая служанка. Увидев меня, она останавливается и осторожно приседает в книксене. В руках у нее многоярусная ваза с фруктами.
— Попроси Бетти набрать мне ванну, будь добра. — Да, сэр. — Поднимаясь по витой лестнице, я чувствую на себе ее взгляд.
Мне хочется лечь и уснуть. Но на кровати разложена чистая одежда. В вазочке на ночном столике алая роза дожидается, чтобы я вставил ее в петлицу.
Завтра мы с Онориной будем спать уже в другой комнате, приготовленной для нас в глубине дома. Комната красивая, с окнами в сад. На обоях рисунок из гранатов: они напоминают мне разинутые рты, набитые зернами. Кровать занавешена темно-красным бархатным пологом. В детстве я иногда раздвигал полог и забирался на эту кровать. Помню красноватый мрак, душную глухую тишину. Там я притворялся, что умер. В дверь стучат.
— Ванна готова, сэр.
— Спасибо. — Секундой позже поворачиваюсь сказать Бетти, чтобы принесла мне бренди, но вижу, что она уже ушла.
В ванной полно пара, как в турецкой бане. Кто-то плеснул в воду слишком много розового масла. Я немедля погружаюсь в горячую воду. Оттираю грязь и продолжаю тереться мочалкой еще долго после того, как отмылся. Затем кладу голову на краешек ванны и закрываю глаза. Внизу бьют часы;
я заставляю себя вылезти из теплой ванны и иду в свою комнату одеваться. Пожалуй, я слишком замешкался; если не поспешу, то опоздаю. К дому съезжаются экипажи. Гравий хрустит под ногами гостей. С улицы доносится визгливый смех и возглас: «О да, абсолютно невзрачна, но деньги Ормондов позволяют на многое закрыть глаза...»
Завязываю галстук. Румянец схлынул. Лицо в зеркале похоже на черно-белый набросок. Вставляю розу в петлих^у, и та алеет, как пятно красных чернил на рисунке углем.
— Мистер Люциан? Ваша мать спрашивает, нужна ли вам помощь.
Качаю головой. Бетти смотрит на меня, пожалуй, дольше необходимого, и закрывает дверь.
Я в последний раз смотрю на себя в зеркало. Я справлюсь. Я поправляю галстук. Я улыбаюсь.
В столовой сияет начищенное серебро и канделябры; сверкают бриллианты на обнаженной коже. Повсюду женщины в платьях цвета киновари, лазури, нефрита; глубокие вырезы. Мужчины в черных фраках с белыми манишками. По углам расставлены цветы. В центре стола — громадный букет; темно-зеленые листья расползаются по белой скатерти. Среди громкого щебета гостей не различить отдельных голосов; я точно попал в птичник.
Останавливаюсь на пороге. Подлетает мать.
— Дорогой! Ты выглядишь прекрасно. Кажется, ты знаком с сэром Лайонелом и леди Джервуд?
Мы с сэром Лайонелом обмениваемся рукопожатиями. Я целую руку леди Джервуд в атласной перчатке. Не успеваю даже рассмотреть их лица, а мать уже тащит меня к следую-
щему кружку гостей. Я киваю, улыбаюсь и шучу. Я не слышу своего голоса. В комнате очень жарко. Яркие краски режут глаз; кажется, у меня поднимается температура. Глаз выхватывает из пестрой массы отдельные мелкие детали: переливающаяся нитка жемчуга; пузырьки в бокале шампанского, мерцающие, как звезды; родинка на чьем-то обнаженном плече. С трудом концентрируюсь на разговоре. На буфете рядом с моим собеседником тает бланманже. Корона из маргариток и кусочки засахаренного имбиря почти провалились в молочную жижу. Сливочный соус с петрушкой, который подали к рыбе, подернулся пленкой и теперь напоминает лужу застьшшего желтого жира с зелеными крапинками.
Гости садятся за стол. К ароматам клубничного мусса и отварного лосося примешиваются запахи горячей кожи и свечного воска. Кладу на тарелку всего понемногу и сажусь. Справа от меня гостья поправляет разваливающуюся высокую прическу и произносит:
— Что ж, может, так сейчас модно, но разве это ужин пофранцузски? — Ее муж незаметно закатывает глаза. — Дарне всегда гнались за модой. Что взять с этих нуворишей... — Заметив, что рядом сижу я, она замолкает и заливается краской.
Склоняюсь над тарелкой и втыкаю вилку в корку пирога с голубями. Слева от меня сидит женщина. Когда она наклоняется к тарелке, ожерелье из бирюзы цокает о фарфор. Она тараторит, заикаясь и с придыханием:
— Слышала, его сегодня тоже приглашали — ведь Флоренс Дарне знакома с леди Раншэм? Но он в глубочайшем шоке, бедняга.
Седовласая дама, сидящая напротив, поднимает бровь.
— Могу себе представить. — Она поворачивается к сидящему рядом гостю. — Джеймс, вы же слышали, что случилось с сэром Персивалем Раншэмом?
— С кем? — Ее сосед пытается удержать на ложке подрагивающий кусочек розового мусса. — А, с Раншэмом. Не человек, а тридцать три несчастья. Не видел его с тех пор, как он наступил на платье Розе Марсден. Вот была умора! — Он ходил к де Хэвиленду.
— Хотя вряд ли его так звали на самом деле, — встревает кто-то, — слышал, это псевдоним.
— Полагаю, его настоящее имя — Смит или Джонс. Седовласая дама продолжает, не обращая на остальных внимания:
— Вчера сгорела его переплетная мастерская, а с ней и последний переплет Раншэма... — Она делает драматичную паузу. Гости переглядываются.
— Вот черт! Не повезло болвану, — сосед старушки облизывает ложку, — ведь ему пришлось вспомнить, что он — Персиваль Раншэм.
— Джеймс, не чертыхайтесь, — отвечает старушка, но все вокруг смеются. — Что ж, я рада, что никого в нашей семье никогда не переплетали, — говорит она. — Даже если бы общение с переплетчиками не свидетельствовало о моральной слабине, существование подобных рисков — веская причина не прибегать к их услугам.
