Государь революции (СИ) - Бабкин Владимир Викторович (первая книга txt) 📗
И вот огласили сам приговор, встреченный толпой со вздохом, переходящим в ликование.
Смертная казнь через повешенье. Женщинам Государь милостиво заменил казнь на пожизненную ссылку в Сибирь, а все прошения мужчин о помиловании, за исключением прошения, помогавшего следствию и приговоренного лишь к каторге, мистера Рейли, были отклонены. Все осужденные были лишены титулов, чинов, наград, а все их имущество отошло казне.
Иван смотрел во все глаза и запоминал все происходящее. Разумеется, здесь присутствуют множество репортеров и озабоченных людей с киноаппаратами, которые понесут весть в массы, но все же живой рассказ очевидца всегда был более значимым, чем сухие строки в газете. Об этом Иван Никитин теперь знал не понаслышке.
Иван смотрел во все глаза и лишь диву дивился, глядя на то, как, под восторженный рев толпы, дергаются на веревках казнимые. Дивился, да так дивился, что мороз по коже от осознания того, каким чудом он лишь скользнул по тропе измены Государю, отделавшись лишь, как говорят, легким испугом.
Вероятно, есть где-то там, на небе, у него свой ангел-хранитель, который вытащил его из всех передряг и направил на путь истинный. А может ангел этот явился на грешную землю в образе отца-благодетеля полковника Слащева. Ведь подумать только, еще двадцать дней назад он, Иван Никитин, участвовал в мятеже, да не просто участвовал, а лично брал штурмом Зимний дворец, пытаясь свергнуть самого Государя Императора. И вот, прошло двадцать дней, и он теперь смотрит, как вешают организаторов того мятежа, а сам при этом не только жив и здоров, не только не в узилище, но сам готов порвать на части всех врагов Государевых.
Но, видимо, именно небесный ангел подтолкнул его тогда в спину, когда он шагнул из строя вперед, вызвавшись "идти искупать" в команду полковника Слащева. Что ж, именно полковник подбил их тогда на мятеж, но и именно он лично пошел к Государю с покаянной головой. А покаянную голову, как в народе говорят, и топор не сечет. Проявил Государь милость, даровав им всем возможность искупить. Кому на фронте, а кому, как Ивану, и в особом 777-м запасном пехотном полку полковника Слащева.
Впрочем, "запасным" этот новый полк считался лишь для чужого ока и уха, поскольку ничего "запасного" в нем не было — это-то Иван понял практически сразу, по прибытию. Тихий и древний городок Данков Рязанской губернии вряд ли слишком интересовал иностранных шпионов, но все же внешне лагерь 777-го запасного пехотного полка выглядел именно "запасным". А вот внутренне…
Внутренне в "Трех топорах" было все совершенно иначе! Начиная с офицерского состава, который сплошь состоял из закаленных в боях ветеранов из еще той, кадровой армии. Причем каждый из них имел боевые награды, а многие были и Георгиевскими кавалерами. Да и нижние чины все больше прибывали из числа пластунов-казаков, да из ударников Действующей армии. Во всяком случае, на их фоне, товарищи Ивана по Лейб-Гвардии Финляндскому запасному полку, которые так же, как и он, записались "искупать", смотрелись очень бледно. Да, оно и понятно, как вчерашним сиволапым мужикам тягаться с прошедшими войну ветеранами, да еще и лучшими из них? Но даже на фоне своих запасников-финляндцев Иван смотрелся совсем уж белой вороной, исправно приходя последним на всех испытаниях и марш-бросках. Да так приходил, что полковник Слащев лишь морщился словно от зубной боли, глядя на его нескладные потуги.
В конце концов вызвал его полковник, да и сказал горестно:
— Вот что, Никитин, смотрю я на тебя, да прям сердце кровью обливается!
И тут Иван возьми, да ляпни:
— От жалости, ваше высокоблагородие?
Тут усмехнулся и ответил:
— От жалости, это ты верно заметил. От жалости к Руси-матушке, к Отечеству нашему, которое до такого состояния дошла, что таких вот, как ты, в солдаты записывает, да еще не просто в солдаты, да еще и в Лейб-Гвардию! Герои прошлого в гробу переворачиваются, глядя на таких вот, прости Господи, гвардейцев! Солдат из тебя, Никитин, как из дерьма пуля! В общем, не годишься ты, Иван, для "Трех топоров", буду я тебя переводить в другую часть.
— А куда, ваше высокоблагородие? — упав духом, спросил Иван.
Хоть и понимал он, что "Три топора" не для него, но все равно жаль покидать полк, нравилось ему здесь, несмотря на все тяготы службы, чувствовалось, что серьезная это часть, с большим будущим.
— Ну, уж точно не на фронт. Толку тебя отправлять на фронт? — Слащев покачал головой. — Ты и сам глупо погибнешь, и многие товарищи вокруг тебя из-за твоей глупости погибнут. Нет, Никитин, фронт не для тебя. Вернее, определяю я тебя на иной фронт. Хоть ты и хилый, но язык у тебя подвешен, балагурить и сказывать умеешь, солдаты толпами вокруг тебя собираются, когда ты им очередные байки заливаешь, да и память у тебя прямо на зависть любому, так что применим мы тебя в другом качестве. Поедешь в Москву к полковнику Вязигину в Корпус Патриотов, будешь обучаться на курсах. Будешь учиться политику Государя и дело Освобождения разъяснять в народе.
Что ж, вот и закончилась казнь, и этот самый народ потянулся с Болотной площади. Шел в толпе и Иван. Уже неделя, как он в Первопрестольной. И вот уже неделю занимается он на курсах, где все не так. Вообще, Ивану везло в последнее время на совершенно необычные места. То "Три топора", то теперь вот курсы эти, на которых все казалось Ивану чудным и необыкновенным. Начиная с полковника Вязигина, который в миру оказался университетским профессором, да еще и директором Департамента информации Его Императорского Величества, заканчивая отцом Сергием, который помимо Закона Божьего, учит их риторике, умению отвечать на каверзные вопросы или уходить от нежелательного ответа. Среди преподавателей были совершенно разные люди, которых собрали, явно руководствуясь исключительно практическими соображениями, без почтения к каким-либо устоявшимся правилам и нормам приличия. Тут были и успешный приказчик, и репортер РОСТА, и даже личный камердинер Государя. Науку они преподавали совершенно необычно, да так, что Иван только диву давался.
Курс ораторского мастерства и риторика, идеи Освобождения, Великое Служение, положения основных готовящихся законов и прочее, прочее, прочее…
Их учили говорить. Их учили думать. Десять-двенадцать часов в день. Их учили, но не просто учили, каждый их день включал в себя практику. Практику, тренирующую память, практику, тренирующую сообразительность в сложных ситуациях, практику, обучающую вести себя в толпе и вести толпу за собой. Они были лишь в начале пути, но Иван уже мог себе представить величие конечной цели.
И слушая, как в толпе вокруг него возбужденно обсуждают не столько только что произошедшую казнь, сколько заявленную сегодня идею Служения, слушая с каким восторгом говорят об этом люди разных сословий, слушая их воинственные возгласы в ответ на вопли мальчишек-газетчиков, Иван понимал, что все вокруг не просто, их курс лишь часть чего-то огромного и его учителя имеют к происходящему вокруг самое прямое отношение. И что ему, Ивану, повезло оказаться рядом с теми, кто стоит у истоков того, что меняет Россию, того, что стремительно двинет Империю ввысь.
МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. АНДРЕЕВСКИЙ ЗАЛ. 26 марта (8 апреля) 1917 года.
В тронном зале яблоку негде упасть. Массовый психоз на улицах не мог не передаться присутствующим, да и сцена на Болотной явно способствовала понимаю происходящих процессов и цене их нелояльности в данный исторический момент.
Понятно, что истерия не возникла спонтанно и была во многом срежиссирована ведомствами господ Суворина, Глобачева, Курлова и Вязигина, но эффект ее, скажу я вам, пока превосходил все мыслимые мои ожидания. Разумеется, тут не могли не сработать наработки, которые я невольно притащил с собой из третьего тысячелетия, но пластичность сознания общества 1917 года поражала даже меня. Все ж таки, любой самый расзомбированный зритель двадцать первого века, вольно или невольно, но научился фильтровать информацию. А аборигены нынешнего (для меня) времени, были куда наивнее, чем даже советские зрители, смотревшие программу "Время". Ну, куда было со мной тягаться местным оппозиционным пропагандонам, если на моей стороне были все ресурсы властной машины, опыт последующих ста лет, в ходе которых промывка мозгов достигла эпического уровня, да еще и полное отсутствие тормозов и косности с моей стороны? Плюсом к этому была та стремительность, с которой я осуществлял нагнетание истерии, меняя повод за поводом, наращивая остроту сюжета и неожиданность поворотов… Ну, о чем тут говорить, если местная публика не видела даже обыкновенных мыльных опер моего времени?
