Крымский излом (СИ) - Михайловский Александр Борисович (полные книги .TXT) 📗

А сейчас, Константин Константинович, не извольте беспокоиться и давайте веселиться. Пока на фронте затишье, на столе вкусная всячина, и вам и нам улыбаются прекрасные женщины.

Рокоссовский подозрительно прищурился, - Что то вы товарищ генерал-майор по старорежимному заговорили? - Или у вас там так принято?

- Никак нет, Константин Константинович, просто товарищ Сталин придумал нам легенду и попросил ей соответствовать, хотя бы временно. Вот на старости лет и приходится вживаться в роль старорежимного офицера, что служит России, а не царям... Хотя не такая уж и роль. Насчет семнадцатого года ничего сказать не могу, но в любом другом роковом году не глядя выступил бы на защиту отечества. И плевать, кто в России правит, и кто на нее войной пошел, хоть Дмитрий Донской и Мамай. - На нас напали людоеды! - Это вам так, в порядке информации.

В ответ на эти слова, Рокоссовский ничего не сказал, только крепко пожал мне руку. А дальше, дальше были песни и танцы до упаду, и это при полном отсутствии алкоголя. Когда собираются действительно хорошие люди им совсем не нужно пить для поднятия настроения. И именно тут я ощутил, что все эти мужчины и женщины, которые в нашей истории на данный момент в своем большинстве были уже мертвы, стали для меня своими. И горячие губы Алены, прижавшей меня к стене в темном коридоре, это знаете, пьянит сильнее любого вина. Я считавший себя стариком, прошедшим огонь, воду, медные трубы и сам ад, вдруг снова почувствовал себя юным лейтенантом, и ответил ей на поцелуй с пылом давно минувших двадцати пяти лет.

- Знаете, девушка, - сказал я, отдышавшись, - если ваши намерения серьезны, то должен сказать, что никаких ППЖ у меня в бригаде не будет. Если есть у вас такое намерение, то идем к Леониду нашему Ильичу и расписываемся, как положено, и пусть только смерть разлучит нас. - В ответ она снова повисла у меня на шее. - Вот и пойми после этого женщин.

12 января 1942 года. Вечер. окрестности Симферополя. Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.

По приказу генерал майора Бережного мне пришлось отправиться из штаба нашей бригады в Симферополь. Было необходимо повидаться с нашими телевизионщиками, которые после освобождения города временно обосновались там, и по поручению товарища Сталина монтировали телефильм, рассказывающий о зверствах немцев, румын и их татарских прихвостней на территории Крыма. Вещь должна получиться убойной. Озвучивался фильм на двух языках, на русском и на аглицком, для воздействия на аудиторию наших союзников. Товарищ Сталин довольно быстро понял смысл термина "информационная война" и дал зеленый свет подобным мероприятиям. Как я понимаю, над этим вопросом теперь работаем не только мы, но и вся пропагандистская машина Советского Союза.

Поехал я туда на трофейном "оппель-капитане", который любезно дал мне на прокат капитан Борисов. Другой свободной техники в бригаде просто не было. В степных районах Крыма было относительно спокойно, но на всякий случай я прихватил с собой бронник и немецкий "МГ" с солидным запасом патронов. Это помимо штатного вооружения и сопровождения в лице сержанта морской пехоты Кукушкина, который должен был в Симферополе принять под свое командование группу морских пехотинцев выписавшихся из госпиталей и препроводить их в бригаду.

Поездка, в общем-то, прошла без приключений. Только уже в сумерках, на подъезде к Симферополю у "оппеля" спустило колесо. Пока водитель менял его, совсем стемнело, и я не рискнул соваться в город. Во-первых, в темноте можно было запросто съехать с дороги и наскочить на шальную мину, во-вторых, я не знал пароля и не имел ночного пропуска. К тому же, местные орлы из бывших партизан могли сдуру шарахнуть по нашей машине со всех стволов - ведь мы ехали на немецком "оппеле".

Поэтому я велел водителю свернуть во двор заброшенного дома, чтобы переночевать там, а утром, как положено всем белым людям, въехать в Симферополь.

Мы с сержантом Кукушкиным обошли дом и подворье, убедившись, что в нем нет ни одной живой души. На кухне мы разожгли огонь в плите, поставили на нее большую кастрюлю, и стали варить гречневую кашу из сухпая. Вот тогда-то я и познакомился с Николай Николаевичем.

Когда каша уже почти сварилась, и хозяйственный водитель, ефрейтор Костюк бросил в нее мелко порезанное сало, я услышал за окном подозрительный шорох. Кивнув сержанту, я вместе с ним на цыпочках вышел из дома, и в темноте увидел у окна чью-то маленькую фигуру.

- А ну, стоять! - грозно крикнул сержант Кукушкин, и для пущего эффекта передернул затвор своего "калаша".

- Ой, дяденька, не стреляй! - отозвался из темноты испуганный детский голос. - Это я, Николай... - Потом, подумав немного, добавил... - Николаевич.

Николай Николаевич оказался пацаном лет двенадцати, худым и грязным. Он был одет в рваный и замасленный ватник, стоптанные ботинки и грязный поношенный треух. Узнав, что перед ним свои, советские, он очень обрадовался. Как оказалось, дом, в котором мы остановились переночевать, принадлежал до войны и оккупации его родителям. А теперь Николай Николаевич остался единственным его жильцом.

Мальцу наложили каши, налили сладкого чая. Костюк, порывшись в своем бездонном "сидоре", извлек из него завернутый в тряпицу кусок трофейного немецкого шоколада. Насытившись, Николай Николаевич рассказал нам печальную историю своей семьи.

- Немцы вошли в Симферополь 1 ноября 1941 года. - Начал свой рассказ Николай Николаевич. - На другой день они расклеили везде бумаги, где говорилось, что жители города и окрестностей должны сдать в комендатуру все продовольствие, имеющееся в семье. Кто не сдаст и спрячет еду - тому расстрел.

Второй приказ был о том, чтобы все немедленно зарегистрировали в городской управе всю живность: кур, петухов, уток, гусей, овец, коз, свиней коров и телят. А так же лошадей, у кого они были. Без разрешения управы пользоваться своею живностью тоже было запрещено под угрозой расстрела. Через несколько дней немцы с татарскими полицаями пошли с обысками по домам. У моего друга Петьки, мать спрятала козу - у Петьки была маленькая сестренка. Но козу нашли - донес сосед-татарин, и мать забрали. Потом пришел тот татарин, Хасан его звать, и сказал, что мать Петькину немцы "оформили" - расстреляли, значит, а козу он заберет, потому что немцы отдали ее ему, как их верному помощнику. А Петькина маленькая сестренка все время плакала, звала маму, и есть хотела. А потом она умерла, - тут Николай Николаевич не выдержал, и всхлипнул.

- А потом немцы собрали всех евреев, вывели их за город и расстреляли. - продолжил свой страшный рассказ парнишка, - они вообще каждый день кого-нибудь расстреливали. А румыны ходили по домам и отбирали у людей вещи, которые им казались ценными. Они тащили все, что попадалось под руку. Даже один раз уперли старое мамкино полотенце, а со стола на кухне - четыре картофелины и головку лука.

Правда, с румынами можно было и подраться. Вон, тетка Наталья, взяла ухват, и прогнала из дому трех румын. Те пошли, пожаловались двум немецким фельджандармам, а те только рассмеялись, и похлопали румын по плечу.

А потом немцы начали лютовать. Их самый главный, генерал... Зас... Зап... Зал... - Николай Николаевич почесал давно нестриженную грязную голову, пытаясь вспомнить фамилию немецкого генерала... - может, Зальмут? - подсказал я ему. - Во-во, Зальмут, - вспомнил пацан, - так этот гад издал приказ о том, что за каждого убитого немца или румына будут расстреливать заложников. За убитого солдата - 10 человек, за раненого - 1 человека.

Вот моего отца и взяли в заложники. Он и в армии то не служил, у него болезнь была, астмой называется. Его и еще несколько человек из нашего поселка немцы забрали и отправили в концлагерь. Тут, недалеко он был.

Мать собрала узелок с продуктами, и сказала, что пойдет к лагерю, попробует передать отцу поесть. Заложников в лагере не кормили. Немцы велели, чтобы местные носили в лагерь еду. Назад мать не вернулась. Соседка потом рассказала, что маму убили два татарина - полицая. Одному из них понравились ее сережки, и он велел маме их снять. А она отказалась - это был подарок отца. Тогда татарин ее застрелил, а сережки снял уже у мертвой. - Тут Николай Николаевич снова заплакал. Слезы потекли по его лицу, оставляя светлые дорожки на грязных щеках.