Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗
— Я не молчу, — Гурьев остановился и развернулся — так стремительно, что человечек едва не налетел на него, взвизгнул и отскочил, заслоняясь ручками, хотя Гурьев не обнажал клинков и вообще не делал ни одного угрожающего жеста. — Я говорю — исчезни. И тебе лучше поторопиться. Иначе — я развалю это тельце пополам от макушки до задницы, и тебе придётся поискать новое вместилище. А это непросто, несмотря на твои способности. Даже в этой стране. Сгинь.
— Я предупредил. Предупредил, предупредил, предупредил, — прошипел человечек и, нелепо кренясь, как подбитый корабль, боком-боком, быстро-быстро, заскользил прочь. И действительно — исчез, как будто вправду сгинул, как сквозь землю провалился. И Близнецы перестал дрожать в руках. Вот и всё, подумал Гурьев. Вот и всё. Море. Я хочу к морю.
Он сидел прямо на земле, расставив колени, уперев меч в песок и положив рукоять Правого на плечо. Ветер, холодный, пронизывающий ветер, швыряющий чёрные волны, одну за другой, на берег, разметал его волосы, и лицо было мокрым от летевшей со всех сторон — спереди, сверху, с боков — воды. Он смотрел прямо перед собой, — туда, где низкое серое небо, сливаясь с чёрной водой и белыми барашками волн, становилось горизонтом — туманным и таким близким, словно огромная Земля сделалась меньше в размерах, съёжившись до этого крошечного островка мокрого песка у сердитого моря. Он смотрел и ничего не видел, не слышал — Даша поняла это, подойдя совсем близко, так близко, что он уже обязан был ощутить её присутствие. Зябко поёжившись, подтянув на плечах серенькое пальтишко и решительно заправив выбившиеся пряди под синий беретик, она шагнула вперёд и встала прямо перед ним:
— Гур. Что случилось?!
Он вздрогнул и поднял на неё свой немыслимый взгляд, которого она никогда не боялась. И улыбнулся, — у неё сердце сжалось, когда она почувствовала, чего ему стоит эта улыбка — весёлая и даже беспечная, как всегда:
— Ничего. Просто мне нужно было подумать кое о чём. Одному. Ничего, дивушко. Всё хорошо.
— Нет, — тихо сказала девушка, глядя ему в глаза. — Нет. Что произошло?
— Ты одна пришла? — с беспокойством спросил Гурьев. — Почему? Кто тебе сказал, что я здесь?
— Никто. Я не одна, мы с ребятами тебя по всему городу ищем. И в крепости, и везде. Мне Нина Петровна сказала, что к тебе какой-то бес приходил. Так и сказала: бес. Что происходит, Гур?!
— Бесы всегда всё путают, дивушко, — Гурьев продолжал улыбаться. — Они ничего не умеют, не могут, не знают — только путают. Это нужно помнить. Обязательно помнить, даже если кажется, что бесы говорят правду. Даже если очень сильно кажется. Понимаешь, дивушко?
— Что с тобой, Гур?! Гур, миленький, что с тобой?!
— Ничего. Я же говорю — всё хорошо. Уже всё хорошо. Правда.
— Я… Я же ничего не знаю, Гур, — едва удерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила Даша. — Я ничего не знаю же, не понимаю вообще ничего… Я чувствую — что-то происходит. Что-то важное. Очень важное. Прямо здесь. Прямо сейчас. С тобой. Со мной. Со всеми нами. Это из-за того, что ты делаешь? Вообще делаешь, да? Из-за Сталина — тоже?
— Сталин?! — Гурьев нахмурился. — Дивушко, да что с тобой? При чём тут Сталин?!
— Я знаю, — упрямо сказала Даша. — То есть, не знаю, но чувствую. Ты — и Сталин. Ты его заставил. Сумел. Ты заставил его делать что-то правильное. Страшное — но правильное. Вы оба, вдвоём. Всё нужно вернуть на место. Всё вернуть, чтобы было, как нужно, так, как должно быть. И ты его заставил. Не обманул, не перехитрил, не убедил — но как-то заставил. И получается — не так получается, иначе, иногда — совсем иначе, но получается. Я же чувствую, Гур. Я чувствую, — это так. Скажи, это так?! Скажи!
— Да. — И, произнеся это, он ощутил, что ему стало легче. Совсем немного, буквально чуть-чуть, еле заметно — но стало легче.
— Я хочу, чтобы ты знал, Гур, — Даша вдруг выпрямилась, вскинула голову, и Гурьеву показалось, что ветер утих, отступив перед силой, что таилась до поры в этой девочке. — Ты — мой друг. Мой настоящий, верный, преданный друг. Самый-самый. И я — я прощаю тебя за всё. За всё, что ты сделал и за всё, что предстоит тебе сделать. За плохое и страшное, за верное и нужное — за всё, Гур, за всё, за всё сразу и навсегда. И за себя, и за тех, у кого ты никогда не сможешь, не захочешь, не успеешь попросить прощения. За всех и за всё, Гур. Навсегда. И Сталина — тоже прощаю. За всё. Ведь я же — ты сам говорил, тогда, в тот самый день, когда погибла Татьяна, — ведь я имею такое право?
— Имеешь, — глядя на девушку снизу вверх, еле слышно произнёс Гурьев. — Имеешь, дивушко. И то, что ты сказала сейчас — это и есть доказательство твоих прав. Права прощать — и простить. Да. Вот именно так. Всё останется с нами — и смерть, и несправедливость, и всё остальное — все ошибки, все неудачи, все промахи и обиды, но… Но без прощения — всё это не имеет смысла. Человеку очень страшно умирать, сознавая, что его никто не простил. Любому человеку — даже Сталину. Потому что даже Сталина можно простить. Нужно ли — я не знаю. Но тебе виднее, дивушко. Раз ты простила — значит, тебе и в самом деле виднее. Обещаю тебе — я скажу ему об этом. Не раньше, чем он заслужит это услышать, но прежде, чем ему предстоит умереть. Обещаю. Спасибо тебе. Ты знаешь, что ты очень красивая? Ты самая красивая девушка на свете, Даша.
— После Рэйчел, — Даша снова убрала под берет непослушную прядь волос и улыбнулась.
— После Рэйчел, — кивнул Гурьев и стремительно поднялся. — Конечно. После Рэйчел.
Сталиноморск. Октябрь 1940
Причальная башня для дирижаблей, законченная почти три недели назад, редко пустовала. Над городом теперь постоянно проплывали по две, а то и по три серебристых «сигары» за день — тяжёлое строительное оборудование, кирпич, цемент, масса всего остального — необходимого и не очень. Люди привыкли уже — хотя поначалу надолго застывали на месте, провожая глазами воздухоплавательные аппараты. Человек — удивительное существо: ко всему привыкает.
Выглянув в окно, Гурьев увидел нервно прохаживающегося во дворе школы высокого и ладного моряка в форме с капитан-лей-тенантскими нашивками на рукавах виц-мундира. А, улыбнулся Гурьев, моряк, с печки бряк — явился, не запылился. Капитан курил папиросу, затягиваясь едва ли не каждые пять секунд. Какой славный, порадовался Гурьев. Какой славный.
Он вышел на крыльцо:
— Здравствуйте, капитан-лейтенант Чердынцев.
— Здравствуйте, Яков Кириллович, — Чердынцев шагнул ему навстречу, пожал протянутую руку, проговорил каким-то стиснутым голосом: — Я… Спасибо за всё.
— Что, нашептали уже? — Гурьев смотрел спокойно, даже тени насмешки в глазах невозможно было увидеть. — И что нашептали?
— Да Вы что, Яков Кириллович, — уставился на него Чердынцев. — Такое тут… Я только на берег сошёл — сразу к Вам. А Даша где?
— Даша в порядке, увидитесь скоро. Давай поднимайся, каплей, будем на «ты» и остаканим, как говорится, такое дело. Возражений нет?
— Да какие же могут быть возражения.
— Вот, — кивнул Гурьев. — Это я люблю, это — по-нашему. Давай, давай, заходи. Тут нам никто не помешает.
Они вошли в кабинет заведующей — Гурьев, ввиду болезни Завадской, хозяйничал тут уже третий день. Кажется, никто даже и не думал, что в этом может быть что-нибудь странное. Гурьев усадил Чердынцева, пододвинул ему пепельницу, позвонил в кафе, велел доставить обед в школу. Чердынцев ошалело взирал на эти антисоветские несообразности — даже папироса погасла:
— Ты кто же будешь таков, Яков Кириллович?!
— А тебе не сказали?
— Так не знает никто!
— И это правильно, — кивнул Гурьев. — Погоди, сейчас еду принесут. Голодного солдата накормить полагается, а потом только — пытать да расспрашивать. А пока суд да дело… Скажи мне честно, Михаил Аверьянович: какой твой командирский потолок? Знаешь его?
— Знаю, — подобрался Чердынцев. — Я — знаю. А при чём тут?!.
— То есть как это при чём?! Ты когда записку свою передавал в наркомат — на что-то же надеялся?
