Прогулки по Аду (СИ) - Клепаков Андрей (первая книга TXT) 📗

Я заржал. Удивительно, но, оказывается, я еще не потерял способность смеяться. За моей спиной в голос хохотало воображение. Я оглянулся, посмотрел на кровать. Она была вполне нормального размера. Мне представился Змей под кроватью, давящийся яблоком, кусающий сам себя за хвост и мрачно думающий, не откусить ли заодно что-нибудь и Адаму.

— Ну и зачем тебе такая дура? — спросило воображение.

— Она не дура, она просто маленькая, — перестав смеяться, грустно ответил я, — и это, к сожалению, скоро пройдет.

Любовь, продажная девка, не интересуется, достаточно ли хорош ее предмет. Она просто лупит им нас по голове, вырывает сердце, сжирает его и потом с интересом смотрит, как мы, полудохлые, барахтаемся в этой грязи под названием «жизнь».

— Да ладно тебе, — возразило воображение. — Все не совсем так.

— Так или не так, к сожалению, от нас не зависит. Придумай лучше, как нам отсюда выбраться.

— А зачем? — удивилось воображение. — Стена здесь есть, и ее тоже. Что-нибудь, да напишет. Тебя кормят. Даже душ есть, и постель чистая. Ей ответить не можешь? Опять же, зачем отвечать? Она и читать не станет. А прочтет, так только хуже будет.

— Хуже некуда. Мы на самом дне.

— На дне, — согласилось воображение, — но у тебя еще есть надежда.

— Это не надежда, это иллюзия.

— Молодец, соображаешь, — воображение усмехнулось. — Ну и что? Мир вообще иллюзорен. Бог Мара правит им. Дыши, живи, надейся. Или умри. Тоже иллюзия, между прочим. А выбраться хочешь — ничего сложного, кислородный баллон и масляная тряпка.

Все сразу встало на место. Я понял, почему я подумал про масло. Интересно, сливочное сработает так же, как машинное?

Я коснулся лбом стены с ее надписью. Постоял молча. Я молился этим беспомощным строчкам.

— Судя по тому, что она пишет, девочке как-то не очень хорошо, — шепнуло воображение.

— Да, если ей пришлось воспользоваться моим способом, чтобы сказать кому-то о своей любви. Но есть надежда, что она просто играет.

— Надежда — это та здоровая баба, которая умирает последней? Может, тебе уже пора ее убить самому?

— Я пытаюсь, я убиваю ее каждую минуту. Не получается, живучая сука. Уж вроде все, все, затоптал на хрен, а она снова поднимает голову, и я опять начинаю складывать буквы в слова.

Воображение зевнуло.

— Ладно, давай спать, я устало с тобой, да и день сегодня выдался нелегкий. И все-таки, — оно вдруг оживилось, — зачем ты снова ей пишешь? Зачем сейчас-то? Все слова уже сказаны, у тебя не то, что шанса, у тебя вообще ничего нет, если не считать отвращения, которое ты вызываешь. Тебе нравится быть отвратительным? Мазохизм какой-то, — воображение пожало плечами.

Я грустно улыбнулся, прошел в туалет, отмотал бумагу и тщательно вытер стену, снова делая надпись невидимой. Повесил картину на место и сказал:

— Я не могу не писать. Я все понимаю, и совершенно согласен с тобой. И это действительно превращается в мазохизм. Но мне плевать, извращением больше, извращением меньше. Она превратила меня в писателя. Плохого, хорошего — какая разница? Теперь писать — это способ моего существования. И пока она может меня слышать, я буду ей писать.

— Она тебе не верит и верить не хочет, — воображение покачало головой.

— Ну и что? Литература, чего ей верить? Вон сколько всего стоит на полках. «Слово изреченное есть ложь». Так всегда было. И не надо мне верить, я просто пишу, потому что так дышу.

— Ладно, — воображение снова зевнуло. — Будем надеяться, что у девочки хватит воображения отрубить концы, и ты наконец сможешь успокоиться.

— Будем, — согласился я. — Но пока контакт не прервался, мне придется напрягать тебя снова и снова, дорогое мое воображение, — усмехнулся я. — Так что не спи, тебе еще придется поработать.

Я долго ворочался в постели, кровать нещадно скрипела. Естественно, уснуть я не мог. Хотелось есть, поднялось давление, и я думаю, что до запредельных цифр. Меня мучила одышка и тахикардия. Пульс белкой в колесе бился под моими пальцами. И ни одной таблетки, ни одного спасательного круга… или колеса? И скорую не вызвать, и никто не зайдет. Я лежал на спине, горой вздымаясь напротив города Толедо.

пытался расслабиться и уснуть. Не получалось. Болела голова. От давления, от удара, от голода, хрен поймешь. Я думал о Цыпленке, о кукле, о курятнике, о себе. Получались четыре жопы. Так в окружении этих четырех зияющих черных дыр я в конце концов и заснул.

Утром меня разбудила медсестра Лена.

— Вставай, толстяк! Тебя ждут великие дела, — громко сказала она, включив свет.

Я с трудом разлепил глаза. Я был совершенно разбитым. Сказалась нервотрепка вчерашнего дня плюс кошмары, снившиеся всю ночь.

— А почему ты ничего не съел? — спросила сестра, ставя на стул поднос с таким же, как вчера, набором. — Аппетит потерял, бедняжка? Давай вставай быстро. У тебя сегодня экзамен по хирургии. Твоя одежда, — и она уронила на кровать зажатый под мышкой пакет. — Через полчаса должен быть в операционной, опаздывать не советую. Сам превратишься в материал. Вот тебе клубок Ариадны, проводит до двери. — И медсестра вытащила из кармана сколопендру размером с ладонь и посадила ее на тумбочку. — И дорогу запоминай, второй раз провожатого не дам, — и вышла, оставив дверь открытой.

Я покосился на сколопендру, та покосилась на меня. Я вылез из кровати и пошел умываться.

Когда я вернулся, сколопендра сидела на подносе и ковырялась в упаковке с джемом.

— Сладенькое любишь? — спросил я, заваривая себе чай. Сколопендра безразлично пошевелила усиками. Я сделал несколько глотков чая.

— Разумный? — снова спросил я. Сколопендра облизала вымазанную джемом ножку и сделала ею неопределенный жест.

— Ну да, — усмехнулся я, — вроде меня, был бы разумным, не сидел бы здесь, а жрал бы своих кузнечиков где-нибудь в Южной Америке.

Сколопендра сделала движение ножками, словно пожимала плечами.

— Что? Здесь тоже неплохо кормят, и фиглишь надо ловить этих долбаных кузнечиков?

Сколопендра повернула голову и внимательно посмотрела на меня. На концах ее жвал заблестели капельки яда.

— Ладно, ладно, каждый выбирает свой путь. Можешь, кстати, доесть мой завтрак

Сам я есть не стал. Сегодняшний завтрак присоединился к ужину. Я решил худеть. Попробую начать новую жизнь. Надеюсь, что физические муки воздержания от еды помогут мне справиться с муками духовными. Допив чай, я взял две упаковки масла, вчерашнюю и сегодняшнюю, и спрятал их в бачке унитаза. Упаковки были герметичными.

Затем решил посмотреть, что за одежду мне принесли. В пакете оказался операционный комплект: короткие зеленые штаны и такая же рубашка. В отдельной упаковке — стерильная марлевая маска.

Я переоделся. Как и пижама, комплект оказался мне впору. Надев на свою небритую морду маску и сдернув ее на шею, я кивнул саламандре:

— Пошли, однако.

Саламандра, черт, сколопендра, бросив джем, скатилась с тумбочки и шмыгнула в приоткрытую дверь. Я вышел следом.

Я шел за трусившей сколопендрой, вертя головой и постоянно оглядываясь, чтобы запомнить дорогу. Идти пришлось недолго. Несколько поворотов и членистоногая тварь неподвижно замерла перед закрытой дверью. Я громыхнул по ней кулаком, послышались шаги, и тяжелая дверь, чуть скрипнув петлями, гостеприимно распахнулась.

— Заходите коллега, — сказал вчерашний хирург. Я подождал, пока сколопендра переберется через высокий металлический порог, и шагнул следом.

— И не стучи, побереги руки, они тебе еще пригодятся, звонок есть, — недовольно заметил врач. — Пошли, — повернулся он ко мне спиной.

— В коридоре темно, я плохо вижу, мне бы очки.

— Сплошные недостатки, — проворчала спина.

— Сначала экскурсия, — продолжил врач, входя в следующую комнату. — Санпропускник, туда душевые, — махнул он рукой, — здесь комната отдыха.

Он приоткрыл дверь, и я увидел большой электрический самовар, стоявший на столе.

— Пошли дальше, здесь технические службы — трансформаторная, щитовая, вентиляция…